Я взял листок бумаги и написал: «Ваше решение несправедливо, но оно будет в точности исполнено». Затем сразу же велел складывать вещи и готовиться к отъезду. Оставшиеся три дня были проведены за развлечениями у Терезы. Я также сделал визит любезному кавалеру Ману и обещал Кортичелли приехать за ней Великим постом и взять с собой в Болонью.
В эти дни аббат Гама не покидал меня и выказал себя истинным моим другом. Да и весь мой отъезд обратился в настоящий триумф – накануне маркиз Ботта дал в мою честь великолепный обед на тридцать персон, где были все флорентийские знаменитости.
Я целый день посвятил любезной моей Терезе, но не имел возможности остаться с нею наедине даже на минуту, дабы получить последнее утешение, в котором она несомненно не отказала бы мне и которое до сегодняшнего дня оставалось бы сладчайшим воспоминанием. Мы обещали часто писать друг другу и поцеловались так, что муж ее, верно, совершенно потерял покой. На следующее утро я уехал и через тридцать шесть часов был в Риме.
XXX
Я снова приезжаю в Рим
1761 год
Мой экипаж проезжал через Порта-дель-Пополо ровно в полночь, ибо Вечный город открыт в любой час дня и ночи. Меня сразу проводили в таможню, которая также не запирается, и там осмотрели мои чемоданы. В Риме строгости распространяются лишь на книги, поскольку духовенство страшится просвещения. Со мной было томов тридцать, и все более или менее противные религии и папизму. Я приготовился безропотно принести сию жертву, так как сильно хотел спать. Однако же осмотрщик с величайшей любезностью пригласил меня пересчитать книги и обещал утром собственноручно принести их в гостиницу. Он не обманул меня и был доволен сверх меры, когда получил в награду за свои труды два цехина.
Я остановился в самом лучшем трактире, каковым считался тогда «Город Париж» на площади Испании. Все было погружено там в глубокий сон, и меня просили подождать на первом этаже, пока затопят в моей комнате. Все стулья были заняты платьями, юбками и рубашками. Вдруг я услышал тихий женский голос, который предложил мне сесть на постель. Приблизившись, я увидел смеющийся рот и два черных глаза, блестящие, как пара карбункулов. «Что за прелестные глаза! – воскликнул я. – Позвольте мне поцеловать их». Вместо ответа она закрыла голову одеялом, но моя нескромная рука сразу же скользнула под покровы и, достигнув самого святилища, обнаружила его ничем не прикрытым. Я вынул руку и просил простить мою излишнюю смелость. Она же высунула голову, и мне показалось, в ее взгляде были радость и благодарность.
– Кто вы, прелестный ангел?
– Я Тереза, дочь хозяина, а это моя сестра.
Рядом с нею была еще одна юная девица, которую я сначала не заметил, потому что голова ее пряталась за подушкой.
– А сколько вам лет?
– Скоро уже семнадцать.
– Я сгораю от нетерпения видеть вас завтра утром у себя в комнате.
– С вами приехали дамы?
– Нет.
– Тем хуже. Мы никогда не входим к мужчинам.
– Опустите немного одеяло, оно мешает нам говорить.
– Но сейчас очень холодно.
– Любезная Тереза, ваши прелестные глаза воспламенили меня.
Она открыла голову, а я, осмелев, удостоверился, что сего ангела надобно было еще распечатать. Позволив себе несколько довольно смелых прикосновений, я убрал руку и еще раз просил прощения, хотя в глазах ее приметил более радости, нежели гнева, что давало мне повод надеяться и на дальнейшее попустительство. Сгорая от желания, я возобновил свои нападения, но вошла отменно красивая служанка и объявила, что комната для меня уже готова. «До завтрашнего дня», – сказал я Терезе, которая, ничего не ответив, повернулась лицом к стене.
Я заказал обед и лег спать. Мне снилась Тереза, пробудился я только в полдень, когда Коста пришел сказать, что отыскал моего брата и оставил ему записку. Это был Джованни Казанова, который к тому времени достиг уже тридцати лет и учился у славного живописца Рафаэля Менгса. Сей последний потерял тогда свою пенсию, поелику польский король принужден был жить в Варшаве из-за того, что пруссаки занимали весь саксонский электорат. Брата своего я не видел лет десять, и встреча с ним была для меня истинным праздником. Он явился, когда я сидел за столом, и мы с чувством расцеловались. Час ушел у нас на разговоры, он поведал о своих небольших приключениях, а я – о великих своих подвигах. Потом он сказал мне, чтобы я не оставался в гостинице, где слишком дорого, а переехал бы к кавалеру Менгсу, у которого есть свободный апартамент, тем паче это не будет мне ничего стоить.
– Друг мой, – ответствовал я ему, – советы твои превосходны, но у меня недостает духу последовать им. Дело в том, что я влюбился в хозяйскую дочку. – Тут я рассказал ему всю историю вчерашней ночи.
– Ну, это лишь увлечение, – возразил он со смехом. – Она никуда не денется, если ты будешь жить с нами.
Я дал уговорить себя и обещал ему переехать на следующий день. Затем мы вышли, чтобы насладиться воздухом Рима.
Брат представил меня синьоре Керубини. Я увидел поставленный на широкую ногу дом, где был принят в согласии с римскими обычаями. Хозяйка показалась мне привлекательной, а дочери ее даже более того. К сожалению, всяческого рода обожателей было свыше всякой меры и повсюду раздражавшая меня мишурная роскошь. Девицы, одна из которых красотою не уступала Амуру, в обращении следовали образцам утрированной вежливости. Мне задали интересный вопрос, и я отвечал так, что за ним следовало ожидать второго, но никого сие не заботило. Впрочем, это нимало меня не обескуражило. Я приметил, что значимость того, кто представил меня, принижала мое достоинство, и когда услышал от какого-то аббата: «Это брат Казановы», то повернулся и сказал:
– Вы изволили неверно выразиться. На самом деле Казанова – мой брат.
– Это одно и то же.
– Никоим образом, господин аббат.
Тон моего ответа обратил внимание другого аббата, который заметил:
– Сударь совершенно прав. Это совсем другое дело.
Принявший мою сторону был знаменитый Винкельман, с коим завязались у меня после сего дружественные отношения. К несчастию, через двенадцать лет его зарезали в Триесте.
Пока я разговаривал с ним, приехал кардинал Александр Альбани. Он был почти совершенно слеп. Винкельман представил меня, и кардинал многое наговорил, не сказав, по сути, ровно ничего. Когда он узнал, что я тот самый Казанова, который бежал