XXXII
Коварная еврейка и злокозненный викарий
1761 год
Явившись в Парму, я поселился в почтовой гостинице под именем кавалера де Сенгальта, которое ношу и по сей день. Если человек принимает имя, никому не принадлежащее, нет никаких резонов возражать против этого, но сам он обязан навсегда сохранять его.
В Парме я уволил Косту, однако через восемь дней имел неосторожность снова взять его, как раз накануне отъезда. Отец его, бедный скрипач, каким был когда-то и я сам, нес на себе тяготы многочисленного семейства и вызывал во мне жалость.
Мой испанец, обрадовавшийся, когда я прогнал Косту, был очень рассержен его возвращением.
– Конечно, он не распутник и не пьет лишнего, но, я думаю, это вор, и к тому же опасный, тем более что никогда не обманывает по мелочам. Помяните мое слово, сударь, он обведет вас вокруг пальца, а пока ждет подходящего случая и старается втереться в доверие. Не то что я, хоть иногда и жульничаю немного. Но уж вы-то меня знаете.
Дюк оказался проницательнее, чем я,– через полгода итальянец украл у меня пятьдесят тысяч экю. А двадцать три года спустя, в 1784-м, он встретился мне в Венеции, камердинером графа Хортега, и у меня было сильнейшее желание отправить мерзавца на виселицу. Я доказал ему, что легко могу сделать это, но его слезы и мольбы, а также участие в нем одного честного человека по имени Бертран толкнули меня на героическое решение простить негодяя. По его словам, все украденное он потерял, вложив в игру бириби[182], ограбленный своими же сообщниками, и с тех пор жил в нужде и несчастье. В тот же год он женился на дочери Момоло, которую бросил, как только она забеременела.
В Турине я поселился в частном доме, где уже обосновался дожидавшийся меня аббат Гама. Несмотря на прочитанную им проповедь о бережливости, я снял весь первый этаж, где были самые лучшие комнаты. Касаясь наших дипломатических дел, аббат сказал, что в мае я получу верительные грамоты и тогда он сообщит о дальнейших действиях. Сия комиссия весьма льстила мне, и я отвечал, что буду готов прибыть в Аугсбург к тому времени, когда там соберутся министры противостоящих держав.
Договорившись с хозяйкой дома относительно моего стола, я вышел и заглянул в кофейню, чтобы посмотреть газеты. Первым человеком, которого я увидел там, был маркиз Дезармуаз, мой савойский знакомец. Он без промедления сообщил, что азартные игры здесь запрещены и что известные мне по Эксу дамы будут в восторге от моего появления. Сам он жил игрой в триктрак, хотя в этой игре талант куда важнее удачи и при одинаковой фортуне выигрывает тот, кто лучше рассчитывает.
Мы отправились прогуляться по прекрасной аллее, шедшей к крепости, и там я заметил множество особ изрядной красоты. Турин – один из тех городов Италии, где прекрасный пол обладает всеми мыслимыми прелестями. Но зато и полиция отличается здесь жесточайшей строгостью. Город небольшой и густонаселенный, на каждом шагу попадаются шпионы. Вследствие сего пользоваться хоть какой-то свободой можно лишь с крайними предосторожностями и только через посредство проворных своден, которым приходится хорошо платить, ибо им грозит варварское наказание. Здесь не допускают ни публичных женщин, ни содержанок, что весьма по вкусу замужним. Легко представить, сколь велики в этом городе сила и игра страстей и сколь рьяно ищут они иных выходов. Среди привлекших мое внимание красавиц одна сразу же пленила меня. Я спросил о ней Дезармуаза, знавшего их всех.
– Это знаменитая Лия, неприступная еврейка, которая отражает самых ловких туринских соблазнителей. Отец ее – известный барышник, и познакомиться с ней не составляет особого труда. Но впрочем, это совершенно бесполезно.
Однако чем более затруднительным почиталось предприятие, тем сильнее возникало во мне желание попытать счастья.
– Отведите меня к ней, – потребовал я у Дезармуаза.
– Как вам угодно.
Я пригласил его к обеду, и мы отправились в гостиницу, встретив по дороге Зероли и еще двоих или троих из компании, знакомой мне по Эксу. Мы обменялись взаимными учтивостями; но я не желал связывать себя и раскланялся с ними под предлогом срочного дела. После обеда Дезармуаз свел меня к отцу-барышнику. Я спросил, нет ли у него хорошей верховой лошади. Он позвал мальчика, и пока давал ему распоряжения, появилась его очаровательная дочь. Она была просто ослепительна. Я дал бы ей не более двадцати двух лет. Гибкая талия, изумительные волосы глубокой черноты, кожа, сравнимая лишь с лилиями и розами, глаза непревзойденной красоты, полные живости и огня, длинные ресницы и брови столь совершенного изгиба, что казалось, они бросают вызов всем, кто осмелился бы только подумать о завоевании сего невиданного еще средоточия прелестей.
Погрузившись в созерцание этой необыкновенной особы, я даже не заметил стоявшего передо мной коня. Все-таки мне пришлось осмотреть его, изобразив знатока,– я ощупал у него ноги и посмотрел зубы, а потом велел проехаться на нем, чтобы видеть, каков аллюр[183] при шаге, рыси и галопе. Я сказал еврею, что зайду на следующее утро сам попробовать, как животное ходит под седлом. Это был красивый серый конь в яблоках, и стоил он сорок пьемонтских пистолей, то есть почти сто цехинов.
– Это сама покорность, – обратилась ко мне Лия, – а на иноходи не уступит никакой другой лошади.
– Значит, синьорина, вы уже ездили на нем?
– И не один раз, сударь. Если бы мы были богаты, я никогда не согласилась бы продать его.
– Я куплю его только с тем условием, чтобы вы проехались на нем при мне.
Она покраснела.
– Доставь господину удовольствие, – сказал ей отец.
Получив согласие, я обещал прийти на следующий