– Сара, неужели вы и в самом деле любите этого Гудара, старого развратника и последнего жулика?
– Любить его! Разве я говорила это? Нет, совсем не люблю, просто боюсь. Кроме того, он обещал жениться на мне.
– Сара, разве нельзя быть женой одного человека и любить другого?
Говоря это, я уже нес ее на постель. Мы лежали, когда нас прервал совершенно неуместный звонок. Сара побледнела, догадавшись, что это Гудар, и собиралась уже броситься в слезы. Я заглушил ее поцелуем. Мы прислушались и разобрали его голос: «Я же не велел этой дурочке выходить… Сара, ты здесь? Открой же, это я, Гудар, открой, моя кошечка. Проклятие! Она и в самом деле ушла…» Звонок все не затихал. Сара дрожала, но уже не плакала. Я преобразился во льва, и каждый новый звонок словно фанфарами возвещал о моей новой победе. Чем сильнее бедняга Гудар дергал шнурок, тем более усиливался мой пыл. Наконец ему надоело звонить, звуки стали реже и потом совсем смолкли. Но и я приближался к завершению, и как раз в ту минуту, когда мы вкушали последнее объятие, послышались удалявшиеся шаги нашего ревнивца.
Первыми словами, которые произнесла Сара, было:
– Я пропала, бегите.
– Ни в коем разе, душенька. Гудар очень ревнив и, держу пари, прежде чем отправиться к вашей тетке, обследует все лестницы и дворы. Стоит мне сейчас выйти, и все откроется.
– Вы правы, но через час уже совсем стемнеет.
– Тем легче будет скрыться.
– Но что я скажу ему?
– Вы и вправду желаете стать его женой? Тогда просто скажите, что вам захотелось посмотреть клоунов в Сент-Джемском парке, это самое безобидное. Если же вас не прельщает роль мадам Гудар, тогда прямо ответьте, что я наставил ему рога и беру вас под свое покровительство. Клянусь, он отнесется к этому с полным уважением. Прощайте и не забудьте обо мне при следующей отлучке Гудара.
Эту Сару, столь наивную в то время, читатель встретит через пять лет блистающей в Неаполе, Флоренции и Венеции и замужем за Гударом. Мы увидим ее также в Париже, когда он привезет ее ко двору Людовика XV, намереваясь завязать интригу, чтобы посадить свою супругу на трон Дюбарри. К несчастью для него, сей замысел был разрушен ордером на арест, и в темницах Бастилии неудачливый Гудар имел время поразмыслить, как иногда трудно получить рога от самого монарха.
Но возвратимся к Шарпийон, которая появилась у меня одним прекрасным утром, когда я еще пил шоколад. Не говоря ни слова, она наполнила себе чашечку, обтерла губы моей салфеткой и хотела поцеловать меня. Я холодно отвернулся, но это не произвело на нее ни малейшего впечатления, и она сказала:
– Я понимаю, сударь, что теперь могу вызывать лишь отвращение. Из-за вас я лишилась своей красоты.
– Вы лжете, мадемуазель, я совершенно неповинен в этом.
– Так, значит, следы этих тигриных когтей, обезобразившие мое тело, не имеют к вам никакого отношения? Может быть, у вас хватит смелости утверждать сие, глядя на них?!
И она целиком открыла свои ляжки, живот и все остальное. Я был смущен подобным бесстыдством. О, слабое создание! Почему у меня недостало решимости выставить ее за дверь? Мне не пришлось бы тогда живописать здесь последнюю картину моих любовных унижений. Шарпийон принимала самые соблазнительные позы, но поначалу у меня еще хватало самообладания сдерживать себя и показывать ей свое презрение. Однако ее мольбы, слезы и поцелуи, ее нежные упреки очень быстро тронули меня, и, когда она сказала, что готова совершенно отдаться мне, я согласился, но при одном условии: сделка должна быть совершена в присутствии ее матери. Это была последняя глупость, посланная мне судьбой, чтобы я потешил свое самолюбие. Шарпийон казалась удивленной, что я откладываю обладание ею, но отнюдь не настаивала на немедленном исполнении обряда. И вот я снова по собственной воле оказался в ее сетях и уже подыскивал для моей принцессы соответственно обставленные апартаменты. Явилась мать, подписалась под всеми моими условиями и выманила у меня сто гиней в качестве залога. Кроме того, я выложил еще десять гиней – плату за квартиру на месяц вперед. Вечером я пришел к Шарпийон, велел ей сложить вещи и следовать за мной. Она подчинилась, и вот мы оказались под супружеской крышей.
Наш первый вечер прошел вполне мирно. Шарпийон безумно веселилась. Мы обильно поужинали, после чего водворились в постель. Я срываю поцелуи с ее губ, ласкаю отданную моему сладострастию грудь, и мне даже позволено касаться самых сокровенных ее прелестей. Но в минуту, когда я принимаю положение для самого существенного дела, снова начинается борьба. На мою гримасу она выставляет оправдательную причину, однако же я, не внемля, стараюсь силой проникнуть в святилище. Тут она так сильно сжимает ляжки, что мне приходится встать в позу мясника, разделывающего тушу. Усилия утомили ее, и я уже чувствовал конец сему невообразимому единоборству, как вдруг, переменив оборону, подлое создание нежно привлекает меня к своей груди. Подумав, она решилась уступить по доброму согласию, я отказываюсь от силы и покрываю ее поцелуями. Она обнимает мою шею обеими руками, однако столь сильно прижимает меня к себе, что я вынужден просить пощады: еще несколько секунд и она задушила бы меня.
– Подлая тварь!
– Вы, верно, сошли с ума!
– Да ведь вы чуть не задушили меня – я уже посинел.
– Если мои ласки неприятны вам, никто вас не держит.
– Будьте уверены, я не дам больше водить себя за нос.
– Что за странный человек! То жалуется на мою холодность, то недоволен чрезмерной страстью.
– Благодарю за такую страсть, вы едва не удавили меня. Так я буду обладать вами или нет?
– Я ваша.
– Но не вздумайте прикасаться к моей шее.
– Странная любовь. Ладно, идите сюда, только не будьте зверем.
Я возобновляю свои ласки, и она самозабвенно отвечает мне. Ее руки вынуждают меня два или три раза принести возлияние Эросу, которое я предпочел бы совершить иным образом. Наконец мне кажется, что я у цели, но проклятая рука схватывает меня за самое чувствительное место, и с криком боли, почитая себя искалеченным, я выскакиваю из постели.
– Вас надо бить кнутом!
– А вы просто невежа! Обманываете меня