У нас был брат. Его имя было навсегда вписано в полотно моей скорби. Мне было четыре, и я была так рада, что стану старшей сестрой, когда родился Роми. Когда мать нашла его холодным в колыбели, я думала, что она умерла вместе с ним. Она не говорила и не ела днями. Мы с отцом делали все, чтобы продолжать жить, словно жестокий мир не нанес нам самый страшный удар. А потом однажды она поднялась, улыбнулась мне, и снова стала моей матерью. По сей день я не знаю, как она пережила ту боль утраты.
Шесть лет спустя Рене благословила нас своими писклявыми криками. Это были лучшие дни в моей жизни, я держала ее на руках, а она извивалась в моих объятиях. Я ценила каждый миг, каждое приключение, на которое мы вместе отправлялись по нашей деревне. Каждый раз, когда заплетала ее золотые волосы. Каждый раз, когда мы ускользали и крали яблоко в соседнем саду, деля его пополам, откусывая огромными кусками и смеясь до слез.
А теперь мне нужно спрятать эти воспоминания в самый дальний угол сердца, прежде чем мой мир снова рухнет так же, как в тот день, когда я потеряла Бастиона. Мне нужно было оставаться сильной еще немного, даже когда все, что знала, вырывалось из рук.
Понятия не имею, что со мной будет. Никто точно не знал, что происходит с человеческими девушками, которых каждые пять лет забирали. Мы лишь знали, что минуло уже целое столетие с тех пор, как нашу деревню обязали отдать девицу, и что имена выбирались из списка незамужних женщин от восемнадцати до тридцати лет, без детей. Девушки старались выйти замуж как можно скорее, чтобы избежать отбора, и я в том числе.
Двое стражников шагнули вперед, схватив меня за предплечья. Я выпрямила спину, почувствовав всю холодность их рук, когда меня буквально вырвали из объятий Рене.
— Эй, я не собираюсь убегать, — сказала им, но их хватка лишь усилилась. — Ради Матери, я же сама согласилась пойти.
Рене рухнула на землю, ее платье из шифона и органзы смялось под ней, а сама она рыдала, как ребенок, в то время как двое мужчин тянули меня к экипажу, стоящему у подножия помоста.
— Рене! Поднимись! — я сглотнула первые слезы, изо всех сил сдерживая их. Мне нужно было быть сильной, и, похоже, сестре нужно было, чтобы я в последний раз на нее прикрикнула. — Я люблю тебя, Рене. Ты должна жить. Живи за меня! — я попыталась вырваться из рук стражников, чтобы обернуться к ней. — Скажи матери и отцу, что я их люблю. А теперь вставай!
Прежде чем успела сказать еще хоть слово, меня втолкнули в экипаж, а дверь захлопнулась прямо перед моим лицом. Долгую минуту я могла лишь в неверии смотреть на древесные прожилки стен, запечатлевая в памяти лицо сестры, залитое слезами. Затем пообещала себе, что никогда его не забуду. Я принесла себя в жертву ради своей чудесной сестры. Той, что вытащила нашу маленькую семью из самой глубокой тьмы и снова сделала нас целыми. Я сделала это, чтобы она могла прожить ту жизнь, которую отняли у меня. Сделала это для Рене, но, если быть честной, и для себя.
Я не могла потерять еще одного члена семьи. Не после всего, что пережила за последний год, когда потеряла Бастиона. Он был центром моей жизни, вырванным из моей души до того, как у нас появилась собственная семья.
Я рухнула на пол кареты, захлебываясь собственными слезами. Снаружи громко щелкнул засов, замыкая меня внутри, и экипаж дернулся, трогаясь с места. Каждая нить моего существа распустилась, пока рушилась стена, которую возводила вокруг своего сердца со дня смерти мужа, превращаясь в груду разбитых мечтаний. Если раньше мне казалось, что моя жизнь разрушена, то теперь я знала это наверняка, ведь меня везли в таинственный Дом Привратника, готовить к тому, что бы там ни задумали Темные Фейри.
Ходила молва, что девушек используют для жестоких экспериментов, охотничьих ритуалов или превращают в служанок домов Неблагого Двора. Что у них отбирают волю, создавая человеческие куклы, бездушные и пустые. Но я подозревала, что истина куда мрачнее. Зачем Фейри рабы, если у них есть могущественная магия, особенно у Темных? Они были загадочными, злыми и безжалостно безразличными к тому, что их приказ делает с семьями, лишенными любимых дочерей.
Края моего зрения затянула тьма, пока я тщетно пыталась дышать медленно и глубоко. Темные Фейри, это те самые чудовища, что прокрадываются в дома по ночам, унося близких. Это зло, рушащее семьи. Творцы проклятий, приносящих муки целым поколениям. Я зажмурилась, свернувшись клубком и прижимая колени к груди. Меня везли к Темным Фейри, источнику всех своих ночных кошмаров.
За закрытыми веками воображение рисовало чудищ с когтистыми пальцами, тянущимися к моему горлу. Я не смогу. Почему мне показалось, что смогу? Желчь обожгла горло, я сглотнула ее обратно, судорожно хватая воздух.
С усилием поднялась, надеясь втянуть в легкие побольше воздуха и отвлечься от мысли о смерти, к которой меня везут. Дрожащими руками ухватилась за край окна кареты и выглянула наружу. За стеклом проплывал холодный пейзаж. Еще утром Магистрат собрал нас у подножия своего помоста, а теперь солнце стояло в зените, стирая тени и окрашивая все вокруг в унылый зимний серый. Я плотнее закуталась в плащ.
Сколько же продлится дорога? Часы? Дни?
Я даже не была уверена, хочу ли знать, сколько мне осталось жить.
Мы ехали три дня. Три бесконечных дня. Кроме коротких остановок, чтобы справить нужду, мне не позволяли покидать карету. Давали хлеб, сыр и воду, чтобы поддерживать мою жизнь. Это было мучение. Живот болел от рыданий. Каждый раз, когда моргала, казалось, будто наждачная бумага скребет по моим горящим глазам. От тряски кареты меня тошнило, и я едва могла удерживать пищу. Я привыкла ездить верхом, а не в деревянной тюрьме на колесах. В какой-то момент мне стало все равно, что меня, вероятно, везут на смерть. Я лишь молилась, чтобы она поскорее пришла и забрала меня.
В первый день сама себя терзала воспоминаниями о каждом счастливом мгновении, проведенном с Рене: поездки в Феннингсвиль, рассветы, когда мы вставали, чтобы делать работу по нашему крошечному семейному хозяйству. После смерти Бастиона, вернувшись домой, я снова делила с ней нашу маленькую мансарду, почти так же, как и раньше, будто шесть лет замужества и не было.
На второй день я впала в какое-то странное, болезненное забытье, заново переживая каждое мгновение перед тем, как меня затолкали в эту скрипучую карету. Воспоминание о том, как я узнала о смерти Бастиона, накладывалось на все, как черная прозрачная ткань. Я думала, что уже выплакала все, но, как оказалось, ошибалась. Лицо Рене, искаженное отчаянием, не покидало меня. С каждой новой слезой моя кожа горела, будто их следы оставляли ожоги.
На третий день я стала беспокойной. Была готова встретить то, что ожидало меня по ту сторону этого проклятого пути. Возможно, дело было в том, что год, пережитый после смерти Бастиона, уже разорвал меня на куски. Я чувствовала себя пустой и безнадежной.
Да и кому вообще нужна надежда?
Такая капризная вещь, ее можно сорвать в один миг и заменить самыми темными тенями отчаяния.
Кучер, казалось, чувствовал то же нарастающее предчувствие беды, что клокотало у меня внутри, темп езды замедлился, хотя дорога не менялась. Пейзаж за окнами моей тюрьмы тоже почти не менялся. Мы проехали поля и деревни, а затем пустоши, только дикая трава, колышущаяся на пронизывающем ветру. Стены кареты были слишком тонкими, чтобы удерживать зимний холод. Я продрогла до костей. Мой потрепанный плащ едва согревал. Холод проник так глубоко, что меня, казалось, могла согреть только раскаленная печь, или обжигающе горячая ванна.
Когда солнце окрасило небо в розовый цвет, мы проехали через неприметные каменные ворота, обозначавшие границу леса. Я вздохнула с облегчением из-за смены пейзажа, пока не заметила, что деревья будто застряли в вечном лете. Листья упорно держались за ветви, хотя зима уже была в самом разгаре. Они нависали над дорогой густыми кронами, пока не поглотили весь свет. А листья… они постепенно меняли цвет, с ярко-зеленого летнего на черный, цвет самой смерти. Со временем стало так темно, что я не была уверена, наступила ли ночь или деревья полностью задушили солнце. Единственный свет исходил от фонарей на боках кареты, отбрасывая зловещие силуэты на стволы деревьев, мимо которых мы проезжали.