— Ладно, Дима, распорядок знаешь, заселяйся, потом Горюнов тебя в душ отведёт, переоденешься, да и после обеда приступишь к благоустройству родного Бобровска.
Брязгин почти дружески хлопнул индейца по плечу и ушёл.
* * *
Хуц-Ги-Сати щурился от тёплого солнышка и против воли улыбался, до того хорошо было снова оказаться на свежем воздухе. Воздух действительно был свежим, погода отличной, день перевалил за середину и потихоньку двигался к вечеру, покормили по меркам полицейского участка просто шикарно. Горюнов выдал синий комбинезон, сунул метлу и повёл «проводить общественно полезные работы в соответствии с уложением».
Общественно полезные работы оказались подметанием территории местной школы, на которую Хуц-Ги-Сати старался не пялиться. Оказалась она обнесённой невысоким заборчиком, вдоль которого росли берёзки. Само здание было двухэтажным, с широкими окнами и плоской крышей. Флага над крышей не наблюдалось, оказалось, он укреплён у входа в школу.
Пустую и тихую по летнему времени.
— Что, вспоминаешь, как тебя Сергеичева за ухо выводила? — хмыкнул Горюнов.
Хуц-Ги-Сати лишь дёрнул плечом и решил промолчать.
— А как ты тарарам поднял, чтоб меня с Маринкой Близневской в школьной радиорубке не застукали, помнишь? — в голосе Горюнова была и ностальгия, и улыбка… И, ещё что-то, чего Хуц-Ги-Сати не понимал. — Помнишь, Дим?
Надо было отвечать.
— Что было, то прошло. Давай командуй, — буркнул индеец и взял на заметку, значит, учился он вместе с копом, да ещё, похоже, и друганами они были. Во влип…
Горюнов вздохнул и кивнул.
— Давай, мети. Отсюда и до ужина.
Мёл он, действительно, до ужина, после чего Горюнов проводил его обратно в полицейский участок, проследил, пока приговорённый к искуплению трудом примет душ, проводил в камеру и принёс ужин.
Хуц-Ги-Сати с аппетитом — метлой-то намахался — уплетал ужин и слушал голоса, доносившиеся из-за неплотно закрытой двери.
Хлопала дверь, кто-то входил, выходил, раздавался командирский бас Брязгина, знакомый уже голос Горюнова, ещё чей-то. Наверное, тоже, копа, прикинул индеец.
К вечеру включили радио.
Индеец стал вслушиваться ещё внимательнее. надеясь услышать новости, но Брязгин кому-то бросил: — Семёныч, «Напевы Юкона» поставь, а? — послышался треск и свист, а потом чистый протяжный женский голос негромко запел о несчастной любви какой-то Маруси-казачки к «колошу-молодцу, с моря живущему, сердце девичье тоской сердце рвущему». Мелодия была незнакомая, но что-то чувствовалось в ней близкое, да и слова некоторые проскакивали такие, что Хуц-Ги-Сати их почти узнавал. Будто бы и тлинкитские, но бывшие в обиходе у чужих людей и приспособленные ими для своих нужд.
«Они крадут даже наш древний язык», — думал индеец, лёжа на койке и слушая о бедной Марусеньке, что всю жизнь прождала своего суженого, ушедшего в «море студеное, море недоброе», да и не вернувшемуся к ней.
Лишь совсем к ночи, когда в участке остался лишь дежурный — худой морщинистый, по виду, тлинкит, которого остальные называли Карпом Семёнычем, удалось послушать новости.
Слышно было хорошо, молчаливый Карп Семёныч сделал радио погромче, да и дверь прикрыл неплотно, так что Хуц-Ги-Сати хорошо слышал, как полицейский настраивал приёмник на другую станцию. Остановился там, где мужские голоса что-то оживлённо обсуждали. Говорили о каких-то непонятных местах и людях, обсуждали какую-то «новую трактовку жизни за царя», гастроли какой-то Мариинки по Приморскому и Аляскинскому краям, один из голосов отчего-то горячился и говорил, что выступать солистам Мариинского в Вегасе, это просто унизительно, тем более, что и гонорары янки платят просто недостойные звёзд мирового уровня. Второй увещевал сытым таким бархатным голосом, мол, «батенька, расценивайте это как жест человеколюбия, коими издавна славна великая Русь. Кто, если не мы, познакомит дикие народы с наилучшими образцами мировой культуры?»
Под этот рокочуще-баюкающий баритон он и уснул.
* * *
На следующее утро Горюнов снова повёл на школьный двор. Поднял отчего-то раньше чем обычно, но индеец выспался на удивление хорошо. Даже обычная послепохмельная хандра не доканывала, хотя обычно после крепкой пьянки он проваливался в тоскливую ненависть к себе и миру, всё вокруг казалось серым и стылым, а в душе ворочался тяжёлый ком брезгливого раздражения.
Спасали только новая бутылка или рейс.
Хуц-Ги-Сати любил долгие рейсы. Любил останавливаться в маленьких городках и молча смотреть, как живут люди. Любил запахи придорожных кафешек и ощущение чистых, хотя и давно выцветших простыней в мотелях.
Кхм… отозвался организм… Ну и девочек на этих простынях он тоже, того… любил.
В рейсе надо было быть трезвым, поэтому, на трассе он дрался редко, старался в разборки, которые неизбежно случались у дальнобоев, не встревать, но не только монтировку и биту, но и «Глок» с собой возил.
«Интересно, как тут у них», — подумал он и осмотрелся. Наверное, раз этот мир злые духи придумали, то в нём должно быть много опасности… Но, если они его специально… «морочат», всплыло в голове незнакомое, но понятное слово… может, наоборот, будут показывать, как тут хорошо да мирно.
И понял, что соскучился по дороге. Вдруг, захотелось положить руки на руль ставшего родным Kenworth W990, выставить маршрут на навигаторе, и рвануть… пусть даже к Мексике, хотя те края он не любил, больно жарко, да суматошно.
Злые нервные мексы частенько напрыгивали, пытались отобрать груз. Некоторые парни, вроде Фредди Гастрита таскали с собой штуки типа укороченных румынских АК, а то и целые арсеналы.
Проклятье, а тут вообще есть Мексика?
А здесь у него есть трак⁈
Вдруг прошиб холодный пот. Этот… исправник вроде что-то бормотал, что он тут дальнобоит, но как теперь-то быть, надо же откуда-то всё вспоминать…
Ладно, будем разбираться шаг за шагом.
«Воин не должен спешить, воин не должен пытаться понять всё и сразу. Воин знает цель и идёт, выверяя один шаг за другим, сосредотачиваясь только на том, что делает сейчас», — зазвучал в голове спокойный голос Человека Без Лица.
Это он правильно говорил, так и будем действовать.
Он огляделся.
Народа на улицах опять немного.
Машин, кстати, тоже.
Сейчас, когда схлынуло первое изумление, он начал присматриваться к мелочам.
Вон возле лавки с вывеской «Всегда свежие овощи и лучшие фрукты» остановился потрёпанный внедорожник, водитель выключил двигатель, из окна донеслось протяжное «Выйдууу с конёёёмммм» под тяжёлую гитару. Радио тоже замолчало, хлопнула дверь. Водитель был под стать автомобилю, крепкий, пузатый и потрёпанный. В тяжёлых ботинках, линялых джинсах и плотной рубахе с закатанными рукавами. По вороту-стойке шёл орнамент и Хуц-Ги-Сати снова резануло сочетание округлых тлинкитских