Ладно, не до того. Вот, наладит он тут жизнь, свой бизнес заведёт, тогда и книжки, может, начнёт снова читать.
Правда, для этого надо из «баззи» в гражданина, в «цивви» перейти.
Снова, не о том.
Ствола у него теперь нет, и как его искать, непонятно. Не подойдёшь же к Мануэлю снова — братан, я тут из пушки, что ты мне продал, завалил какого-то чудилу, пришлось выкинуть, продай ещё…
Словом, пару ночей он в боксе ночевал. На станке помудрил кое-что, и из рессорной стали себе выточил подобие шакатса. Грубое, конечно, и размерами поменьше. Больше получилось похоже на рукоять, из которой выходили два почти одинаковых коротких клинка. рукоять изолентой обмотал. Чтоб рука точно не скользила. Лезвия короткие, такими не резать, бить, колоть.
Зато, ножны из обрезков обшивки сидений получились неплохие. Попробовал несколько раз — за рукоять дёргаешь резко вниз, ремешки, которые пропустил через несколько отверстий, расходятся, или рвутся, и нож в руке.
Потом, конечно, снова надо шнур вдевать, или новый вставлять, но он нож мастерил не колбаску резать.
Повесил на прочный нейлоновый шнур под рубаху, и с той поры снимал только, когда домой приходил. Шнур через ремешки пропустил, которыми ножны крепил. Некрасиво, зато работает.
Правда, уже неделю с лишним он дома, считай, и не появлялся.
После того, как Машка запустила в него кружкой, а он её чуть не убил.
И за дело, подумал он, набычив лоб.
Сзади засигналили — зелёный загорелся.
Он не спеша прибавил газ, постарался выкинуть воспоминания из головы.
Ни черта не получалось.
Первую неделю он сам себя убеждал, что это у Машки все от того, что она ещё не пришла в себя после больницы.
Что с работой у неё труба — осталась всего одна кафеха, заработок меньше, вот она и психует.
Но от неё стало иначе пахнуть.
И от одежды, и от неё самой.
Пропали запахи моющих средств, мыла, хлорки, или чем там она ещё мыла-драила. Исчезли запахи подгорелого масла и жира, и пятна, которые иногда появлялись, если она была в ночную в той забегаловки, где её разносчицей ставили.
От одежды пахло табачным дымом, тяжёлыми сладкими духами, какой-то… не то пудрой, не то чем-то ещё приторным.
И — таким же тяжёлым мужским потом, какой бывает у возбуждённых мужиков на бабе.
Одышливых жирных потных тварей.
Хуц-Ги-Сати учуял этот запах, и у него сжались кулаки.
Вонь исходила от одежды, которую девушка кинула прямо в их крохотной ванне. Просто, комом на полу.
И это тоже было — другое.
Помешанной на опрятности Машка не была, но всегда оставалась опрятной, там — дома, раньше всегда как выходной, и пылесосила, и полы мыла, и чтобы раковина в разводах от зубной пасты? Никогда.
Одежду могла на кресло что возле кровати стояло скинуть, но всегда складывала. Потом, говорила, отнесу в стирку, что-то устала…
Они перед этим несколько дней не виделись. А тут, он из рейса приехал и решил домой заскочить помыться и перекусить, а она, видать, недавно пришла и завалилась спать.
Он и подошел, наклонился — думал, если не спит, спрошу.
И увидел засосы.
На шее прямо.
Над ключицей.
И — от неё несло этим жирным мужским потом, похотью и сладко-прогорклой косметикой.
Как в дешёвых стрип-клубах, куда он возил коробки с бухлом.
Он помнил что сорвал с неё одеяло.
Она спала голая.
Легла, даже не ополоснувшись.
Вскочила — с размазанной косметикой, которую даже не удосужилась смыть…
И глаза у неё были белые от бешенства.
Он тыкал пальцем в засосы и пытался что-то выговорить, горло перехватило от злобы, а больше от того, что он пытался себя сдержать и не грохнуть её прямо здесь, на месте.
Потому что в красках видел, как отвешивает ей оплеуху, её голова дёргается, перепачканная косметикой рожа перекашивается.
Как она летит на пол, а он пинает её тяжёлым ботинком в живот. Потом, в голову.
Так, чтоб точно попасть в челюсть.
Сломать хлебальник.
Она отпрыгнула, и у Хуц-Хи-Сати что-то оборвалось, руки похолодели и опустились — он только сейчас при свете дня увидел, какая она стала худая.
Тощая она стала.
Как похудела, после температуры, так и не отъелась.
Он шагнул к ней, подумал, что и чёрт с ним, с засосом этим.
И услышал что она орёт.
— Это моё дело! Я сама решаю, ты понял⁉ Ты кто? Ты меня притащил сюда, ты мне тут песни пел! Да я тебе как прачка нужна была, да чтоб трахать и готовить бесплатно! Что вылупился⁈ Сама сделаю!
Она подскочила к кухонному столику и запустила в него чашкой.
Он даже не закрылся, чашка с каким-то сухим деревянным стуком прилетела ему в лоб.
Дальше он только помнил звон оплеухи и тишину.
Девушку отбросило на стену, она сползла вниз и села, раскинув ноги. Открыв рот, она сидела, держась за опухающую покрасневшую щёку, и обиженными детскими глазами смотрела на Хуц-Ги-Сати.
А тот молча ушёл.
Глава 17
Под откос
Две недели спустя
Хуц-Гт-Сати плюнул на всё. Ему надо было поговорить с кем-то, кто его поймёт. Кто сможет сказать ему, почему происходит то что происходит, что делать дальше, отчего у него ощущение, что всё катится под откос.
Ему даже снилось недавно, что он снова на том перекрёстке, вот уже жёлтый, красный, он давит на тормоз, но педаль проваливается в пол без всякого сопротивления. Фургон набирает ход, он сейчас влетит на перекрёстке прямо в поток машин. Но город исчезает, индеец всё так же давит на тормоз, фургон несётся всё быстрее прямо к обрыву, о который, ревя, бьётся холодное зимнее море.
Хуц-Ги-Сати его не видит, но знает что оно там.
— Что, сынок, никак не остановишься? — отец сидит на пассажирском сиденье, смотрит прямо перед собой. Голова его медленно поворачивается, и Хуц-Ги-Сати кричит от ужаса.
Он проснулся среди ночи, один, прошлёпал в ванную, долго плескал в лицо холодной водой, тёр шею.
Так до утра и не заснул, ушел затемно в гараж.
Ему повезло — был рейс в Чикаго и Хуц-Ги-Сати вцепился в него мёртвой хваткой. Выторговал у менеджера шесть часов за свой счёт, как-то отбрехался, гнал, наплевав на все ограничения везде, где только было можно.
Пока разгружали фургон, ждал, раскачиваясь на сиденье, ни о чем не думая,