Что касается именно наследия Ф. М. Достоевского, то ему уделялось особое, даже исключительное внимание. Еще до того, как 22 июня 1941 года Германия напала на СССР, нацистские организации во всем мире вели дискуссии о писателе. Активным пропагандистом идей писателя стал Российский фашистский союз в Харбине: еженедельно проводимые обществом в Центральном русском клубе вечера с красноречивым названием «Встречи фашистов и их друзей» включали и доклады о писателе Иакинфа Васильевича Лавошникова, известного монархиста и культурного деятеля русского Харбина[156]. 18 февраля 1941 года он выступил с докладом «Достоевский как пророк русской революции»:
Не новая уже тема, неоднократно дебатировавшаяся в эмиграции, была искусно подана докладчиком в свежей своей новизной трактовке творчества великого русского мыслителя, отчего еще более выиграла в своей неостывающей злободневности. И. В. Лавошников нарочито обошел слишком известную аргументацию, построенную на «Бесах», где Достоевский пророчески нарисовал картину большевицкого бунта, оперируя романами «Преступление и Наказание» и «Братья Карамазовы», все острие своей мысли, базирующейся на литературно-психологическом разборе произведений писателя-духовидца, направил к вскрытию тех внутренних социальных язв в дореволюционной России и той страшной душевной бездны в Русском человеке, которые психологически подготовили крушение Российской государственности[157].
Наибольший резонанс вызвал следующий доклад, читанный им 4 марта 1941 года, под названием «Смердяковщина в эмиграции»:
Эта необычайная и острая тема привлекла на «чашку чая» фашистов и их друзей многочисленную аудиторию, среди которой присутствовали видные представители эмигрантской общественности <…> Доклад вызвал оживленную дискуссию, затянувшуюся на целых два часа, и лучше всего повествующую о содержании злободневного доклада, нежели трафаретный отчет о нем. Прения открылись следующим интересным выступлением Ю. Ф. фон Зиберг:
«– Копаясь в болоте человеческой души, Достоевский собрал там большую коллекцию всевозможных бесов и чертенят. Эти бесы – суть бесы господства, вольнодумствования, сладострастия, оппортунизма, безбожия, зависти, злобы и т. д.
Достоевский рассадил их по душам своих героев. И самого страшного из бесов – кинематографического Кин-Конга посадил в Смердякова. Тип этого отцеубийцы дан Достоевским в чеканной, психологически завершенной форме. Владеющего Смердяковым беса нельзя спутать с бесами других персонажей – ни в „Братьях Карамазовых“, ни в самих „Бесах“.
Все бесы Достоевского общечеловечны, встречаются на каждом шагу в повседневной жизни, и их легко отыскать среди эмиграции. Но бес смердяковщины проявляется только в стихийной атмосфере, в толпе, обуянной слухами, в бунте, в революции». <…>
Выступивший вслед за Ю. Ф. фон-Зибергом инвалид Епифанов протестовал против клейма «смердяковщины». В эмиграции есть смердяковы, но нет смердяковщины. <…> В заключительном слове докладчик, отвечая своим оппонентам, указал, что он был далек от мысли обвинить всю эмиграцию в смердяковщине, но все же подчеркивал, что психология некоторых элементов значительно напоминает Смердякова[158].
Оккупация дала Ф. М. Достоевскому новую жизнь, и нацистская печать постоянно сообщала об освобождении классика от оков большевизма:
Советская цензура постаралась изъять и из библиотек, и из школьного преподавания «Бесов» и остальные произведения Достоевского. <…> Получилось так, что в такой номинально самой «свободной» стране в мире, как СССР, Достоевского тщательно прятали от читающей публики, от аудитории, от школьного класса. Все, учившиеся и оканчивавшие в эти годы советскую школу, выходили в жизнь в совершенном неведении относительно такого мирового явления в области литературы, как Достоевский[159].
В разговоре о популярности Ф. М. Достоевского за границей даже приводился подробный рассказ о переводах его сочинений в Японии[160]. Во Пскове для подготовки программы по «просвещению и воспитанию детей – молодого поколения граждан новой, освобожденной от большевизма России» летом 1943 года были организованы курсы для школьных учителей (120 участников, из них мужчин – 16); среди обзорных лекций были «Философско-исторические взгляды Достоевского», «Русские поэты – жертвы большевизма»[161]. Некоторые газеты печатали те сочинений Достоевского, которые не издавались в СССР. Например, псковская (издававшаяся в Риге) газета «За Родину» поместила рождественский рассказ Ф. М. Достоевского «Мальчик у Христа на елке»[162]. Особенно же часто проводилась параллель между романом «Бесы» и большевизмом[163].
Велика была и лекционная активность, особенно в Одессе. Это были и отдельные лекции, как выступление «Духовные искания Достоевского» преподавателя университета А. Ермолаева 5 января 1944 года в Институте социальных наук[164]. Постоянно упоминал имя классика А. Д. Балясный: «Ленин поощряет издевательство над всем русским. Большевики преследуют творения Ф. М. Достоевского, когда в Америке признают Достоевского мировым гением»[165]. Произведения писателя читались на мероприятиях: так, 6 сентября 1942 года в Одесском доме ученых в рамках концерта был прочитан отрывок из «Братьев Карамазовых»[166].
Оккупационное радио транслировало тексты Ф. М. Достоевского и передачи о писателе. 19 февраля 1943 года по радио передавали получасовое чтение «Братьев Карамазовых» (артисты Викторов и Полетаев)[167]; 17 мая 1943 года с 15‑30 по 16-30 – «Художественное чтение. Отрывок из романа „Бесы“ Ф. М. Достоевского. Читает артист г-н <Л. С.> Горовой»[168]; 27 мая с 15-30 до 16‑30 – «Доклад г-на <Н.> Вечерина о романе Достоевского „Бесы“ (окончание)»[169].
Нельзя не отметить, что газеты откликнулись на смерть в блокадном Ленинграде В. Л. Комаровича – в берлинском «Новом слове» появился прочувствованный некролог, написанный В. Клыковым. Прежде всего, был отмечен вклад ученого в изучение древнерусской литературы – «это был один из лучших в мире знатоков народной легенды», но отмечались и его труды о Достоевском:
Интересовался Комарович и новейшей литературой. Он страстно ненавидел академическую рутину. Его работы о русской поэзии, хорошо известные тем, кому приходилось знакомиться с «Библиотекой поэта», отличаются отсутствием социологизма, смелостью мысли и глубоким пониманием законов поэтического творчества.
Комарович был другом немецкого народа и германской культуры. Он много лет работал в высших учебных заведениях Германии – в том числе и в Берлинском университете, где читал лекции о творчестве Достоевского.
Погиб большой ученый! Трудно представить, что не увидишь больше его худощавое лицо с бородкой, какую обычно носили разночинцы минувшего века, и потертый старомодный, но тем не менее еще изящный и опрятный костюм.
Гибель Комаровича – тягчайшая, непоправимая утрата для всякого, кто любит и ценит русскую национальную культуру[170].
Особенное место в оккупационной культурной жизни занял театр. Наряду с тем, что повсеместно клеймился театр советский и порой даже английский (за переделки произведений Ф. М. Достоевского)[171], провозглашался новый свободный русский театр. Театральных трупп было несколько, в том числе русская труппа Крымского государственного театра (Симферополь), которая была в начале 1943 года перевезена в Одессу и вошла в состав Румынского национального театра; ее силами была начата подготовка «Братьев Карамазовых»[172].
Однако главным явлением оккупационной театральной культуры стал Русский театр Василия Вронского, который открылся в Одессе 25 апреля 1942 года[173]. 14 апреля 1943 года на его подмостках состоялась премьера спектакля «Преступление и наказание»[174]. После пожара осенью 1943 года он открылся снова, и посвященная этому статья дает нам понимание широты деятельности В. М. Вронского:
Вынужденный при большевиках питаться мякиной советских агиток вместо пьес или – чтоб было еще хуже – изуродованной, приспособленной к принципам «социалистического реализма» классикой, подсоветский зритель сразу почувствовал в новом театре дыхание до сих пор ему неведомой или знакомой понаслышке жизни.
За время своего полуторагодичного существования старый русский актер, воспитанный на традициях русского театра и искусства, В. М. Вронский показал одесской публике около ста постановок пьес лучшего классического и иностранного репертуара.
Театр перестал осуществлять принятый в советской системе «производственный план» и стал просто театром, то есть местом показа искусства, свободного от агитационных и тенденциозных налетов,