Сон совсем окутал меня.
Мы ехали куда-то. Отчетливо, как бывает только во сне, я помню серую быструю лошадь и широкую спину в блестящем кушаке.
Мелькали голубые, где-то высоко горящие огни, потом мимо нас плыли темные стены деревьев. И наконец пустынно-длинная аллея, где мы остались вдвоем.
Он дрожал, прижимаясь ко мне, и шептал мне над ухом странные полуслышные слова.
Высокие деревья протянули над головами уродливо-черные лапы, чернильная тьма закрыла все дали. Мглистое небо упало на землю и затопило ее.
Тайна и ночь простерли на все безраздельную власть, и мы двое лишь творили их неизбежную волю.
Свинцовая полоска пруда засквозила вдали, раздвинулись деревья, сухие камыши слабо шелестели на берегу.
Он остановился, близко наклонился к моему лицу и зашептал уже совсем бессвязно: «Так нужно… иначе нельзя… но сам не могу…»
И в груди у него со свистом дрожало и билось, когда он просунул мне в руку что-то тяжелое и такое разом понятное, что пальцы мои сначала отдернулись, как обожженные.
Под высоким деревом стал он, прижавшись к стволу.
Даже сквозь тьму я видел белое-белое лицо с черными впадинами глаз.
Две длинные костлявые руки с мольбой протянулись ко мне.
Потом сзади из деревьев вышел Кто-то сильный и темный, и двигал моими пальцами, и смеялся, шелестя по кустам, когда раздался короткий оглушительный треск, и, медленно падая, согнулось и поникло длинное неуклюжее тело.
Не оглядываясь, я шел вдоль пруда.
Медленно дымные тени реяли вокруг и вытягивались, и вырастали над серой застывшей водой, потом уходили, отступали к деревьям и плясали там тихим плавным хороводом.
И все не приближалось пробужденье, и все царил глухой черный сон октябрьских ночей.
II
«Еще необходимо любить и убивать».
К. Бальмонт
Я жду ее, и она не приходит.
Много месяцев уже вычеркнуто из жизни, и не знаю я, как могу я еще жить, и не помню ни дней, ни ночей.
Умер во мне кто-то светлый, дающий жизнь, как солнце темному миру.
Осталась безжизненно-бледная тень.
Все потонуло в безбрежности ожиданья, хотя я знаю, что она не придет никогда.
Но эту муку горькой тоски, когда каждый падающий час с медленной жестокостью отнимает жизнь, когда подкрадывается безмолвное отчаяние и леденит – как смерть, – я берегу и лелею последней любовью.
Это – безумная тонкая нить, которая навсегда связала наши далекие жизни.
Вчера я ждал ее, как жду всегда.
Падали тихие зеленые светы.
В покорном молчанье печально застыла полутемная комната.
А там, за закрытыми окнами, плясали веселые желтые огни, и беспокойно стремились куда-то искривленные черные тени. Кто-то тихо барабанил по стеклам и шептал по углам: никогда, никогда…
Никогда – не поцелуешь золотых волос…
Никогда – не коснешься рук, позабывших о ласке…
Никогда – не будешь жить…
А я все ждал и призывал ее дикой мечтой.
…Вот стою на коленях под ее веселыми яркими окнами. На скользком огнистом асфальте далеко откинулась дрожащая тень. Льдистые иглы снежинок нежно льнут к помертвелым рукам.
– Приди, – шепчу я покорно. – Разве не довольно жестокости и горя?! Посмотри на распростертое тело… Его убивает мечта, но каждая капля умирающей крови еще звенит и поет о тебе…
И растаяла как пар прозрачно-белая ткань занаве́с.
…Тонкий профиль в открытом окне. Опущены траурные ресницы, суровые тени легли на щеках, нежные пальцы забыли о ласке – в застывшем покое скрестились на груди.
…Она говорит мне о чем-то, только это не слова, это вихрь льдистых игл осыпает издрогшее тело. С последней мольбой поднимаю глаза и шепчу ей: «Уйди».
Это марево ночи. Я один. Злая тьма опустилась с небес и все сковала тишиной.
Там внизу уже не слышно колес. Наплывает беззвучная грозная тишь полуночных часов, когда над миром крадется скелет чудовищной тоски, с пустыми впадинами глаз, с улыбкой мертвых белых губ.
Он склоняется к изголовьям – и люди дико мечутся в кошмарных снах, он касается моей груди шуршащими тонкими пальцами – и сердце не хочет биться в груди.
Я бегал и ложился, и снова мерил комнату от угла до угла. Так рвутся дикие звери, бессильные перед прутьями клетки.
– Пусть будет чудо, – молил я кого-то, и не знаю, была ли то молитва или крик ужаса к немым недоступным небесам.
А ночь все шла…
Догорели и погасли огни. Голубые кружева задрожали на потолке. В качающей сонности сомкнулись глаза.
Стерлись все грани между прошлым и настоящим, и за серой клубящейся мглой не было ни будущего, ни жизни.
И казалось мне, что отторгнут я от мира и парю высоко над туманом и мглой, бестелесный и легкий, как тень.
…Мраморные пальцы легли мне на плечи, лазурные звезды засияли во тьме.
Вот рассеялась мгла. Распахнули веселые летние окна. Закатные жаркие розы догорают за крестом колокольни. Грустно-огневые узоры угасают на стенах. Серебристые сумерки мая наплывают из окон, потом бархатно-ласковой тьмой обнимает нас ночь.
– Милый, милый, милый… – шепчут розовые губы. – Ты милый!.. – Грохочут улицы, но мы не слышим жизни. С нами тишина нездешних успокоенных стран.
В сладостной сонности онемели тела. Чуть касаются холодеющие губы.
Это не поцелуй – это Таинство – обет Навсегда. Уходим, улетаем, проносимся над безгласным миром в дивные края…
Черные совы с пронзительным визгом вылетают из оставленных чащ. Чьи-то бледные заломленные руки мелькнули под зеленой луной.
Это страна смерти, страна отошедшей печали.
Все далеко, все ушло, только глаза ее я вижу. Они синие, синие, с их блеском драгоценных камней.
Тоненьким лучиком вся моя жизнь утонула в безбрежных сапфировых волнах.
И нету меня, и нас нет…
Хрустальная нота бесконечной грусти звенящей нитью связала души.
Целую ее волосы. Бледным золотом, непорочным сияньем горят они над снежно-мраморным лбом.
Это не поцелуй, это Таинство – Вечный Обет.
Злая боль обожгла мои губы.
Кто-то беззвучно засмеялся в тиши, кто-то тихо зашелестел по обоям.
Я очнулся один и не кричал, и не плакал, а смеялся и ломал пальцы, точно они стали деревянными и перестали чувствовать боль.
В углах шуршали серые тени. Веселы и смелы стали они.
Расстилались надо мной, окутывали стены – и стены шатались, как пьяные, когда клубящиеся призраки жадно припадали к ним, шурша по углам.
Потом я не видел и стен.
В пустом беспредельном пространстве на тоненькой ниточке висело мое тело и не ощущало прикосновений, только будто издалека