Иван Сергеевич ходил по комнате, и жуткая тишина квартиры охватывала его сердце.
Вечный холостяк, без лепета ребенка, без ласки жены, и так навсегда… на всю жизнь… И что такое его жизнь? Сцепление мелких обязанностей, занятий и развлечений, составляющих в общем банальную, никому не нужную жизнь; уйти – и даже пустого места за собою не оставишь! Никому не нужен, никому!..
В прихожей тихо, трепетно прозвучал колокольчик. Палубнев как шел спиной к дверям, так и остановился как вкопанный, с расширенными зрачками и бьющимся сердцем. Неожиданный робкий звон колокольчика испугал его. Резкий, отрывистый звон возвещает пожар, телеграмму, нежданно смелого гостя, словом – призыв к жизни, борьба или оборона, а этот еле слышный трепетный звон казался ему рукою судьбы, которая вдруг, неожиданно стучалась в его дверь.
Минуту все было тихо. Палубнев обернулся и, бледный, прошел в прихожую, где ярко горела стенная лампа.
В ожидании он прислонился к стене. Ему казалось, что по ту сторону двери он слышит чье-то порывистое, испуганное дыхание. Он глядел на колокольчик; вот он снова дрогнул, сперва беззвучно, еле колеблясь, затем язычок ударился о чашечку и жалобно, трепетно звякнул несколько раз.
Иван Сергеевич, волнуясь, неловко двинул дверной крючок, щелкнул ключом и открыл дверь; перед ним стояла стройная, высокая женщина, вся окутанная в черное. Поднятый высокий каракулевый воротник-медичи стоял выше ушей, на голове такая же шапочка с круглым верхом – с двумя крыльями Меркурия, прижатыми по бокам. Густая траурная вуаль падала с ее лица прямыми складками.
Иван Сергеевич не мог ее разглядеть, но хорошо знал, что перед ним «она». Он отступил в прихожую, она перешагнула порог комнаты. Минуту оба стояли друг против друга, оба с опущенными глазами, не смея ни шевельнуться, ни сказать слова; затем он сделал неопределенный жест по направлению кабинета, она приподняла вуаль и прошла туда, а он запер двери на ключ, на крюк, методично, обстоятельно, и затем вернулся.
Когда он вошел, она стояла перед камином и, очевидно, грелась.
Он спросил:
– Вам холодно? – и подвинул ей кресло к самому огню.
– Да, я озябла, ветер… – тихо проговорила она, села, протянула вдоль колен стиснутые руки и подняла на него глаза.
Он машинально опустился на кресло против нее и, не моргая, жадно впился в нее глазами.
Муж и жена встретились после двухлетней разлуки, и оба не имели сил заговорить.
Он снова начал первый:
– Вы давно приехали?
– Три дня… В эти три дня я шесть раз была у вас, но не решалась звонить.
– А сегодня?
– Сегодня позвонила, – я узнала, что вы одни…
– А!.. Вы надолго… сюда?
– Я?.. навсегда.
Снова наступило тяжелое молчание.
– Я приехала одна… – спазм сдавил горло говорившей, – он… меня бросил.
Иван Сергеевич откинулся на спинку кресла, рука его сделала жест, как бы говоря: «Зачем вы мне это говорите?» Она сидела все в той же покорной и усталой позе, откинутая вуаль ее открыла красивые, неправильные черты, бледное овальное лицо, на которое всюду со лба и щек лезли пепельно-белокурые волны волос, страшно грустные карие глаза ее глядели на мужа, и в них начинало теплиться чувство робости и надежды при виде его, как казалось ей, все прежнего лица.
– А ваш… ребенок? – процедил он несколько глухо, но спокойно.
– Умер… Я одна, совсем одна. Измучилась, устала и решилась прийти к вам!
Она сняла с правой руки перчатку, вынула носовой платок и провела по лицу. Прежний знакомый аромат белого ириса дошел до Ивана Сергеевича, и снова сердце его, как сжатое чужой рукой, забилось нервно и сильно до боли.
Перед ним была несколько похудевшая, как бы одухотворенная женщина, та самая, которую он пять лет тому назад привез сюда, в эту квартиру девушкою. Как он любил ее жадно, безумно, благоговея перед ее грацией, изяществом, наивною веселостью, любил до обожания! Мало того, он верил, что и она его любит. Никогда не видел он ни в одном ее жесте, не слышал ни в одном звуке усталости или нежелания отвечать на его ласку; напротив, она всегда ждала его, бежала навстречу при первых звуках колокольчика, при первом шорохе его шагов; после каждой короткой разлуки она бросалась ему на шею и прижималась к его груди, обвивалась, ловя губами идущие к ней поцелуи. Он видел, как в глубине ее темно-карих глаз с желтоватою искрой загоралась страсть, зрачки ее расширялись и она смотрела на него влажными, совсем черными глазами. И вдруг все рушилось! Быстро, страшно, просто и безвозвратно, он потерял ее, как умирает человек, сраженный грозою, не поняв даже – откуда налетел удар…
Это было зимою, на третий год после их свадьбы. Они ехали на бал, где Палубневу надо было встретиться с весьма нужным и высокопоставленным лицом. Евгения Павловна – вся в белом, душистая, нарядная, закутанная с головою в какую-то кружевную пену – вдруг почувствовала головокружение, затем страшную боль в висках, разделась, легла в кровать и стала умолять мужа ехать одного, не терять случая устроить завязывавшееся дело. Иван Сергеевич послал за доктором, доктор констатировал простой мигрень, прописал облатки и часа на два спокойствия. Нежно простившись с женой, Иван Сергеевич на цыпочках вышел в прихожую и уехал, сделав тысячу наставлений Лизе, любимой горничной жены. Приехав на бал, он узнал, что ожидаемая им особа не будет. Послонявшись из приличия с четверть часа по залам, он незаметно скрылся и вернулся домой. На его тихий звонок ему долго не отпирали; испуганный, он звонил громче, громче, и, наконец, когда он готов был уже бежать обратно к швейцару и поднять тревогу, дверь распахнулась и пред ним стояла бледная, перепуганная Лиза, которая, заикаясь, доложила ему, что барыни нет дома, – они уехали кататься,