И Ольга Михайловна пришла совсем некстати. Все ремесленное училище было взбудоражено вчерашним происшествием. Комсомольцы с ног сбились, разыскивая девушку, которая поймала вора. Пришел сам начальник отделения милиции, чтобы поблагодарить комсомольский патруль и вручить девушке награду – ручные часики. Ребята бригады помощи милиции утверждали, что девушка была из группы слесарей. Там одна заболела, побежали •к ней домой, но вернулись разочарованные: не та.
Василий Васильевич, когда к нему пришла Ольга Михайловна, сидел, раздумывая. А почему, собственно говоря, в его группе кузнецов нет девушек? Он, как патриот своей группы, даже дошел до уверенной мысли: если бы они были, то среди них оказалзсь бы обязательно та, что совершила вчера смелый поступок. Василий Васильевич прикидывал: не пополнить ли ему группу девушками, ведь профессия кузнеца при современной технике не требует изнурительного напряжения человеческих сил.
Выслушав бабушку Шуры Белых, мастер всерьез рассердился:
– Доверять молодым людям надо больше. Если мы в каждом будем стараться увидеть только хулигана, жулика, вора и разгильдяя, то их, действительно, появится немало. Втемяшивай человеку в голову день-деньской, что он свинья, того и гляди, возьмет он и вправду захрюкает: все мотивы к этому налицо. Твой внук – замечательный парень, во всяком случае – пример многим другим. Надо уметь, Ольга Михайловна, увидеть в молодом человеке хорошее и растить это хорошее.
– А плохое пресекать! – бабушка тоже рассердилась. Она была самолюбивой и терпеть не могла ходить неправой. – Скажи, пожалуйста! Ответь! – наступала она. – Зачем тогда мой внук вытащил из шкафа мое старенькое платье, косынку, свернул и положил в сундук, на котором спит? Унести приготовил, продать. Не надевать же! У нас на этот счет свои версие существуют…
– Не версие, а версии. И потом, объясни-ка, что за платье? – поинтересовался Василий Васильевич.
– Обыкновенное. Синее, в горошинку.
Василий Васильевич о чем-то задумался, сосредоточенно шевеля мохнатыми бровями, и сказал холодно, по-казенному:
– Это уж у него спроси. За то, что ребята делают у себя дома, мы, педагогические работники ремесленного училища, не отвечаем.
И, когда Ольга Михайловна, пробурчав: «У-у, бюрократ», – уходила, недовольная, он внимательно осмотрел ее. Ростом, шириною плеч бабушка была, пожалуй, совершенно одинакова с внуком.
Кто знает! Возможно, в старом Василии Васильевиче хоронился талант следователя. Как-никак, а никто ни в милиции, ни в училище не обратил внимания на одну подробность из рассказа задержанного воришки: девушка, затолкавшая его в подполье, спрашивала, где живет знатный кузнец Тимофей Иванович Останин. Ясно, она назвала тогда первое пришедшее в голову имя. Кому может вспомниться в напряженную минуту это имя? Конечно, кузнецу, или будущему кузнецу, или тому, кто хорошо знает Останина, живет где-нибудь рядом.
Теперь выяснилось еще и синее платье в горошинку. Василий Васильевич даже усомнился: верно ли, что пойманый воришка, рассказывая о девушке, называл цвет платья? Позвонил в милицию – подтвердили: синее, в горошинку.
Целый день Василий Васильевич испытующе поглядывал на Шуру Белых.
8
Шypa поссорилась с Андреем, поссорилась навек! Уж это точно! Кто же в этом больше виноват? Или Василий Васильевич, целый день поглядывавший на Шуру пристально, изучающе, отчего она беспокоилась, чувствовала себя так, словно, не кого-то другого, а ее поймали на воровстве, была раздраженной, грубила товарищам, или сам Андрей, который не разобрался, что к чему, и выкрикнул Шуре в лицо: «Убежать от товарищей в ответственную минуту?! Это нечестно!»
А вернее всего, виноват Виталий Шмаков. Опустив толстую губу, он поморгал сонными глазами и презрительно произнес:
– Нечего, Андрей, водиться с этим слюнявчиком, маменькиным сынком. Шурка в любой момент выдаст и продаст. Трус он вообще первостатейный. А еще – парень!… Девчонки в бригадмиле и те смелее.
– Хорошо, что ты им не попался вместе со своим Зубковым, – ответила Шура. – Тоже – орел нашелся! Не орел ты, а курица мокрая, перекати-поле. То за Зубковым бегал, как собачонка, а теперь – к бригадмилу и комсомольскому патрулю примазываешься.
Андрей возразил петушливо, словно искал повода подраться:
– И ничего не примазываемся. Осознали свои ошибки и здраво оценили смелость и трусость. Был Зубков смелым – он нам нравился. Та девчонка, что его заловила, – еще смелее. Знаешь, -какая она! Мы уже с ней познакомились. Спортсменка, а кулаки – во-о-о!
Андрей сжал все десять пальцев вместе и поднес их к носу Шуры. Ей не хотелось ссориться, она спросила покладисто, хотя и не без насмешки:
– А фамилию ее знаете?
– Это тебя не касается. Во-первых, ты вообще девчат ненавидишь. Во-вторых, вообще – смелый робкому не товарищ.
– Вообще, вообще, – передразнила Шура. – Врешь ты все. Никто ее не знает.
– Не знает? Кабы не так! Спроси у Василия Васильевича.
– Спорим?
– Спорим!
Ребята отыскали своего мастера. Тот выслушал, посмотрел на каждого по очереди, будто желая угадать, кто утверждает, а кто отрицает, и остановил пронизывающий взгляд на Шуре:
– Конечно, известно.
Андрей начал ехидно и глупо радоваться, что выспорил, стал подтрунивать над Шурой, чем окончательно разозлил ее: «Ведь не знает ничего, а что-то еще воображает!» Она подошла к Андрею вплотную, вцепилась ему в гимнастерку на груди и с ненавистью, вспыхнувшей вдруг к этому мальчику, который ей раньше очень нравился, сказала:
– Если ты не отстанешь от меня, я твое прекрасное личико все расквашу. Пусть накажут за это – я перетерплю, но зато каждый узнает, какая ты дрянь: с вывеской ходить будешь. Понял?
– Ну-ну! Не хватай!
Андрей вырвался. И они, по всей вероятности, подрались бы, да вступился Коля Капля.
– Расцепитесь! Шо вы – як пивии?
– Что такое пивии? – спросил Виталий Шмаков. Он с любопытством ждал потасовки, жалко было, что староста помешал.
– Пивень? – серьезно переспросил Капля. – Ну, курицын муж! Как по-русски?
– Это я – курицын муж? – Шура начала терять самообладание. Но тут же опомнилась и отошла в сторону, считая про себя: «Раз, два, три, четыре, пять, шесть…» – по старому детдомовскому правилу, до пятидесяти четырех.
Поборов негодование, подошла к Андрею и сказала прямо в глаза:
– Павлин ты, Афанасьев, – и почему-то добавила ни к селу ни к городу: – кротовской породы. Не видишь вокруг себя ничего. А о трусости повремени говорить: поживешь и увидишь. Больше… больше… не скажу я тебе больше ни слова. Прощай…
В цехе, куда пареньковая группа Василия Васильевича ходила па