Яша свистит. Бросай! Борис взмахивает рукой. Кость, блеснув на солнце, перелетает через тюремную стену. Ура! Она падает прямо к ногам Саши. Но что это? Саша проходит мимо. Кость валяется на земле, никому не нужная. Следующий за ним человек небрежным пинком даже отшвырнул ее в сторону. Яша готов плакать. Глупые вы, глупые! Еще минуты две Яша задерживается на дереве. С бьющимся сердцем следит он, как Саша, завернув по кругу, идет обратно. Вот кость. Бери же! Бери! И, словно услышав его мольбу, Саша – это он, он! – наклоняется и моментально прячет кость за пазуху.
Бухнувшись на землю, Яша вприпрыжку мчится к Борису, который ждет в дальнем конце проулка.
9. ОПЯТЬ ТРЕВОЖНЫЙ ГУДОК
Шел июль. Ровные жаркие дни освежались легкими, изредка перепадающими дождями.
Иван Андреевич вздыхал: с кем поднимать покос? Прошлым летом в четыре дня развязались с косьбой, греблей и возкой сена. Нынче так не выйдет- вся тяжесть сенокоса падала на его плечи. С Яшки не спросишь.
– Может, скоро Сашу отпустят – успокоительно говорила жена. – Ведь ничего, кроме листочков не нашли.
Иван Андреевич махал рукой. На скорое возвращение сына он не надеялся Политик, делегатом был выбран. Хоть не виноват, а скажут, что виноват.
Что-то светлое, однако, забрезжило впереди, когда узнал однажды, что на завод опять вернулся Андрей Ждан – в тюрьме посидел месяца полтора не больше, и опять приняли на работу. А ведь он главный политик и депутат. Может, и вправду скоро выпустят сына. Иван Андреевич не остановил жену, когда она отправилась к Ждану. Вернулась домой веселая: сказал Ждан, что Саша, с которым сидел он в тюрьме в одной камере, жив-здоров, ждет суда, надеется, что выпустят.
В эту ночь Иван Андреевич спал крепко, тревога за сына на время отлегла от сердца. Но настало утро, и надежда, вспыхнувшая на миг, погасла. По заводу разнеслась весть, что главный управитель без всякого повода уволил двух рабочих из механического цеха, а часа через два прокатилось новое, еще более потрясающее известие: арестовали Ждана. И взяли за то лишь, что он, как депутат, вступился за уволенных, прямо и твердо сказал управителю, что тот не имеет права единолично убирать кого-либо, без согласия цеховых представителей. «А, сморчок, ты мне еще будешь указывать!» – сказал управитель, и по его распоряжению в цех явились жандармы.
Иван Андреевич пришел с работы в сильном расстройстве. Быстрая короткая расправа с депутатом необычайно взбудоражила его Человек заступился за несправедливо уволенных товарищей, и его за это схватили. Не за политику, не за крамольные речи, а за правду! Где же все-таки справедливость? Выходит, захотят тебя выбросить с завода – и выбросят, не считаясь ни с чем. Что же это? Как жить?
Иван Андреевич был растеряй, ошеломлен и до глубины души возмущен произволом заводского начальства.
– Вот оно как с нашим братом. Для них мы скотина, – повторял он, покачивая головой.
Поздно вечером к Жигулевым зашел Иван Ширинкин.
Маленькие острые глаза его светились решимостью, и весь он был точно заражен молодой безоглядной удалью.
– Ну, что, Иван Андреевич, – сказал он после первых приветствий, – бастовать, значит, завтра будем?
– Как это? Кто сказал?
– Я говорю. Только что сходка состоялась. Порешили: бастовать! Народ невероятно взбаламучен. Вырвали у нас самый сильный корень. Сейчас, если не дать отпора, всех наших боевиков перехватают, а из остальных будут веревки вить. Согласны?
– Так оно, конечно, – неуверенно пробормотал Иван Андреевич, несколько ошарашенный неожиданным натиском. – Как народ… Я что… Куда все…
– Вот это правильно. Один за всех, и все за одного. Я почему забежал? Думаю, отец Александра Жигулева должон первый знать, что затевает рабочий народ. Александр бы одобрил. Он за товарищество готов голову положить.
– Что же это, Ваня, – удрученно сказала Марфа Калинична. – В мае бастовали, двух месяцев не прошло – опять… Жить-то чем?
– Перебьемся как-нибудь. Лето! Грибы во всех видах, ягоды. Скоро подрывать картошку можно.
– Эх, Ваня! Грибы, ягоды, разве это пища? Хлебушко – всему голова. От него крепость.
– Не возражаю. Мне самому ничего не надо, был бы хлеб. Но раз такие обстоятельства – подтянем брюхо. Но им душегубство это даром не пройдет. Думают нас в бараний рог скрутить, не выйдет, подавятся. Сегодня я сказал себе: довольно молчать! Точка! Жить, так уж жить с гордостью! Если голову придется сложить, так недаром. Верно, Яшка?
Наутро, ровно в семь часов, над При-горьем разнесся прерывистый тревожный гудок. Народ с пением «Марсельезы» опять вышел на площадь. Депутаты отправились к горному начальнику со списком старых невыполненных требований и новым, первоочередным требованием – освободить Андрея Ждана.
Вечером Пригорье взбудоражила новая весть: из города прискакали казаки. Около проходных были поставлены пикеты, и по улицам, как при осадном положении, разъезжали конные патрули.
* * *
Уже третьи сутки Иван Андреевич жил на покосе: подкашивал траву. Спал в наспех устроенном из ветвей шалаше вместе с Ширин кипыми. Покосы их были смежными.
– Ох, ребята, – говорила Марфа Калинична детям, после того как наведалась к мужу, – отец совсем извелся. Помахай-ка косой с утра до вечера. Уж очень ему бедно, что помощника нет. Комаров – туча! Всего искусали.
Через день, к вечеру, с покоса прибрел Иван Андреевич, грязный, измученный, но довольный. Как ни трудно было одному махать литовкой, траву, слава богу, подкосил всю, завтра можно сгребать сено с высоток. Захватив первый жар в бане и до изнеможения напарившись свежим березовым веником, Иван Андреевич завалился спать. Только заснул, пришел Борис Абросимов, давно не заглядывавший к Жигулевым. Скромно присев на стул у порога, он сказал Марфе Калиничне, что забастовочный комитет поручил ему известить Ивана Андреевича о том, что завтра, в воскресенье, на семь