Очень просто: Андрей Белый в «черном списке» ждановского доклада: Мережковский, Вячеслав Иванов, Михаил Кузмин, Андрей Белый, Зинаида Гиппиус, Федор Сологуб, Лидия Зиновьева-Аннибал. Список составлял Сталин. А Суслов претворял в жизнь его заветы в годы застоя.
К Белому ненависть особая: Сталин досадовал на Бога, когда Он прибирал раньше срока намеченные жертвы. Так было с коммунистами Лариным, С. С. Каменевым – репрессии обрушились на вдов и детей.
* * *
Ненависть неведомым образом преобразуется в жалость. Я это впервые почувствовал, когда в своей прозе передразнивал угодившего к нам в начальники автора шедевра – романа «Живоцвет». Он ведь, несчастный, всерьез уверовал, что можно «прийти в литературу из горячего цеха». Сам Алексей Максимович обманул и его, и ему подобных… Только Горький, почитав им же самим взлелеянных пролетариев, приходил в нескрываемый ужас, породивший смертельные обиды бывших фаворитов.
* * *
Принялся читать мемуары Андрея Белого аккурат в день его рождения. Драматическая судьба после возвращения из эмиграции и трагическая – посмертная. Видимо, Сталин наметил его в жертвы, а он, с Божьей помощью, ускользнул. Отыгрались на антропософках. А творения – запретили. В годы Застоя, когда для видимости свободы издали в «Литературных памятниках» «Петербург», в типографии торчал наряд ОБХСС. Книги пустили в валютные магазины.
Как же они боялись этого непонятного, что-то там бормочущего человека. Непонятное страшнее враждебного.
Неразрывная пара Блок и Белый. Разлучили посмертно: Блока в Оттепель канонизировали, Белого оставили под запретом.
Их переписка, изданная в 1940 году, из области чудес. В 1946 и Блока запоздало, выпустив перед тем огромный том, запретят.
* * *
Ключ к Андрею Белому – его портрет, исполненный рукой Мандельштама:
Голубые глаза и горячая лобная кость…
Читал в каких-то мемуарах, что когда у кого-нибудь в гостях встречались Белый и Пастернак, они заводили речь, понятную только им двоим. Самые образованные люди в России – люди Серебряного века. Тот век еще переименуют в Платиновый.
* * *
У Герцена есть статья – мартиролог: о русских гениях, по вине николаевского режима не доживших даже до среднего возраста: Веневитинов, Пушкин, Лермонтов, Полежаев…
XX век оказался не менее жесток к своим лучшим детям: Гумилев, Есенин, Мандельштам, Кедрин. А как травили Ахматову, Цветаеву, Белого, Пастернака, Зощенко, обэриутов… Даже после смерти не унимались.
Искусство – комплекс проблем не только эстетических, несмотря на утверждение Пушкина «какое дело поэту до добродетели и порока», но и этических. Иначе почему так стыдно за неловкую фразу?! Рукописи самого Пушкина, исчерканные, затушеванные – прямое тому доказательство. А судьбы поэтов XX века – травимых, а то и напрямую репрессированных еще более веское. «За слово убивают». Кажется, так о значении слова высказался Мандельштам.
* * *
Читаю «Начало века» Андрея Белого и завидую образованности русских людей, его сверстников. В их эрудиции было, наверно, много лишнего, слабоватые мозгами страдали начетничеством, нам же все приходилось одолевать бессистемно, обрывками, поскольку выискивали истину из цитат советских опровергателей, допущенных до спецхранов, и Ницше путался с Фрейдом, а тот с Шопенгауэром. Люди моего поколения, даже очень вроде бы интеллигентные в массе своей одноязычные: не было стимула учить языки, поскольку граница «самого свободного государства» была на прочном замке, а мы к тому же, «ленивы и нелюбопытны». Но сейчас подрастает поколение, способное догнать своих прадедов в просвещении, благо, еще и Интернет родился, если им умело пользоваться.
* * *
Я оставил попытки прогрызать философские труды, когда, прорвавшись сквозь чащу терминологии выходил к банальнейшим выводам, к очевидности. А главное, слово философа однозначно, есть только один смысл – буквальный. Слово художника помимо прямого смысла обладает, благодаря соседству с другими, добрым их десятком. Насколько Достоевский-писатель крупнее Достоевского же, но мыслителя из «Дневников писателя»! В «Дневниках»-то он и сузил себя же, широкого человека.
* * *
«Русский язык» И. С. Тургенева в популярных изданиях печатается без концовки, оскорбительной для профессиональных патриотов: «Не будь тебя – как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома. Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу».
От того, что делается дома, и сейчас впадаешь в отчаяние. А еще впадаешь в отчаяние оттого, что так мало русских людей владеет этим великим и могучим.
* * *
Кусочек текста из нашего эссе «В гостях у Антона Павловича», изъятый Алёной за некоторую выспренность. Изъятый справедливо, но мысли, порожденной визитной карточкой Шехтеля, жалко. Я писал о том странном ощущении лавины, обрушившейся на мои бедные мозги под впечатлением картоночки. Я за ней вдруг с отчетливой ясностью увидел творения самого Франца Шехтеля и Льва Кекушева, Борисова-Мусатова, Врубеля, Серова, французских импрессионистов «от Мане до Лотрека», явственно услышал звуки Рахманинова, Сен-Санса, Скрябина, Равеля, строки из Чехова, Леонида Андреева, Блока, Белого. Весь модерн перелома XIX–XX веков.
Тут начинаешь понимать одну очень важную вещь: несмотря на обилие имен, течений, направлений, стилистических манер, жанров и даже родов искусства – это все единый поток мировой культуры, в котором теряется тщеславное значение конкретных имен, а ценны лишь собственно творения, неважно в каком виде: изящной бронзовой ручки на оконном переплете, как в шехтелевском МХАТе, яйце Фаберже, рассказе «Ванька» или мозаичном панно Врубеля «Принцесса Грёза» над Валькотовым «Метрополем»…
А чем это не угодило Алёне, не понимаю: «Слава тогда не дожидалась в уголочке, пока творец не отойдет на тот свет, и Чайковского признал музыкальным гением весь мир».
* * *
Были в гостях у Льва Николаевича в Хамовниках. Основное впечатление – позерство и ханжество хозяина богатого дома. Решительно все в усадьбе торчком выставляется против босоного графа в посконной рубахе.
А сейчас читаем вслух «Смерть Ивана Ильича», не говоря уж о прочитанной месяц назад «Анне Карениной», – в каждой фразе ощутим аристократ, особенно в насмешках над обыкновенностью в «оригинальных» выходках героя, когда он обставлял свой дом на удивление супруги Прасковьи Федоровны.
Революция истребила признаки русского барского дома в мелких бытовых деталях, и музей Толстого – единственное место в Москве, точно воссоздающее обстановку богатой и знатной семьи перелома XIX–XX веков. Дом Чехова – буржуазный, Брюсова – купеческий, Белого – профессорский. Горького тоже купечески-советский с представлениями обставившего дом кутаисского семинариста о той роскоши, которая положена великому пролетарскому писателю в период торжества социализма. По эстетике похоже на фильм «Волга-Волга».
* * *
Черновики Пушкина с яростными зачеркиваниями неудавшихся строк входят в прямое противоречие с его утверждением: «Какое поэту дело до