Платонов же по доносу (начатому с ябедой на «Далекие годы») был вычеркнут из литературы. Сталин счел его личным врагом. После повести «Впрок» до войны почти не печатали. Правда, в войну «Красной звезде» пришлось выдернуть его с передовой, куда он пошел добровольцем, и его репортажи с фронта – классика военной журналистики. Собственно, это не журналистика – проза о войне. Помню, в «Молодой гвардии» столкнулись два очерка об одном и том же событии – Лапина и Хацревина и платоновские «Одухотворенные люди». Какая разительная разница! Язык журналистики к войне омертвел и застыл в штампах. Я с трудом вспомнил, где я читал об этих ребятах, подорваших себя под немецким танком. А когда вспомнил, перечитал – конечно, Платонов, какие Лапин и Хацревин! Их имена выбиты на мраморной доске в ЦДЛ – погибли на фронте.
В 1965 году в Усть-Омчуге купил огромный том Платонова – «В прекрасном и яростном мире». И помню свое изумление: в заглавном рассказе воспроизведено состояние вдохновения паровозного машиниста. И с таким мастерством, что, читая, сам его испытываешь. А ведь по наводке Хемингуэя и Паустовского в 1959 году прочитал маленький томик его рассказов – даже не зацепило. «Джан», «Такыр» – пустыни всегда вызывали скуку. Даже степи не мой пейзаж. А поэтический слух еще не обострился в достаточной степени, чтобы расслышать за словами мысль.
Таких многолюдных похорон, как Паустовского, Москва не увидит до 1980 года, когда проводит на Ваганьково Высоцкого. А вскоре о нем забыли.
А перестройка началась с публикации в «Знамени» «Ювенильного моря» – еще до прихода в журнал Бакланова. И пошло-поехало – «Усомнившийся Макар», «Котлован», «Чевенгур»! И это сразу после постановления Госкомиздата печатать из Платонова только то, что вошло в худлитовский двухтомник. А я в 1987 году, на неделю оказавшись во главе редакции, заставил пересоставить наш однотомник, привлечь к составительству дочь писателя и напечатать все запрещенные произведения без цензорских купюр.
Сейчас многие открытия перестройки стали забываться – выросло поколение, не знающее привходящих обстоятельств. Но Платонов и это превозмог.
Валун, затонувший в болоте сталинской советской литературы. Болото высохло, а с его дна поднялся величественный утес – как постамент памятника Петру. И я не сомневаюсь, будут еще приливы народного признания.
Перед ним раболепствовал Шолохов. Может, и тут кое-какие тайны «Тихого Дона»? Все же вряд ли – был бы узнан. Если сказка в платоновской обработке себя выдала, выломившись из целого сборника с обработками М. Булатова и А. Н. Толстого…
* * *
Испытание на подлинность – не чтение, а перечитывание. Лишь немногим дано заразить читателя потребностью перечитать, а, удовлетворив потребность, испытать благодарность автору: за новые смыслы, открытые сейчас, спустя годы после предыдущего перечитывания. Такое случается только с вещами, где «прошелся загадки таинственный ноготь».
Поэзия – омут: полезешь проверить цитату – утонешь с головой.
* * *
Любимое слово Платонова – «вещество». Очень часто встречается. Он вообще мастер придавать жизнь, конкретизируя, абстрактным понятиям.
* * *
Иные летучие фразы – немыслимые пошлости, когда оторваны от контекста. «Человек создан для счастья, как птица для полета». У Короленко эту фразу выводит ногою безрукий инвалид. Ирония заложена и в ситуации, и, главное, в характере героя. Но употребляется сентенция инвалида без тени юмора.
Меня всегда эта сентенция раздражала, и только совсем недавно пришло в голову заглянуть в первоисточник.
В гуще русской классики как-то затерялась фигура великого гуманиста, который отваживался самому Ленину указывать на бессмысленную жестокость октябрьской революции. Доживи Короленко до сентября 1922 года – запросто мог оказаться пассажиром «философского парохода».
* * *
Начал писать «Похвалу снобизму». Пока что-то не очень вытанцовывается. Мысли хватило на один абзац. Что-нибудь, конечно, даст «Ярмарка тщеславия». Надо перечитать и повнимательней.
Старая литература – с одной стороны, костыли, с другой – просвещенность автора. А просветительство как долг всегда стоит перед литератором. Особенно сейчас, когда невежество внедряется телевидением.
«Банальность», помнится, писалась больше двух лет. Но ее писали вдвоем, и Алёне все было недосуг. Надо будет посадить ее за «Похвалу зависти».
В себе я это чувство истребил. А, может, оно и не очень мне свойственно изначально: стесненность средств еще в школе отбила охоту озираться на чужой достаток. Успеху я не завидовал никогда – в моем бесславии есть свое преимущество: не надо обслуживать славу. Если я чувствую, что повторяюсь, бросаю писать. Лучше годами не писать, чем писать вяло.
Вот поэтому меня и нет в литературе. Прожил 70 лет, а ни ума, ни имени не нажил. Правда, и пошлостью не отличился, хоть за это спасибо.
* * *
У меня была такая фраза: «Я остался в XX веке на второй год». Куда она делась? Открыл «поиск» – нет. Даже если и отыщется – не беда, в моих записях много повторов, что, вообще-то говоря, естественно: все мыслят кругами, даже кот ученый.
Тут еще как назовешь: можно казнить себя повторами, можно гордиться рефреном. Не в этом суть, а в том, что я не чувствую нерва времени. Гончаров после реформы мучился тем же, никак мозгами не мог встроиться в современную Россию, хоть и прожил после реформы добрых 30 лет. Про таких еще Пушкиным было сказано: «В прошедшем веке запоздалый».
Впрочем, прецедент – не утешение. Мало ли кто из великих не вписывался в свой век. И ведь не только опережали. Кстати, время в человеческой истории никуда вперед не идет. Уж последнее-то десятилетие – самое яркое подтверждение обратимости законов общественного развития.
Оказывается, мысль о второгодничестве в XX веке пришла еще в 2009-м, три года назад.
* * *
Когда-то читал, будто Пришвин сказал, что расцвет литературы наступит тогда, когда она перестанет кормить. Перестала. Где расцвет? А это не нашего ума дело. Расцвет осознается лет через 50, а то и 70. Неслучайно настолько передвинута охрана авторских прав.
* * *
Читаю записные книжки Андрея Платонова. Вместе с ним изумляюсь. Вот прошла революция, перевернула всю общественную пирамиду: «Кто был никем…» Так он никем и остался. Только теперь сменил солдатскую или крестьянскую одежонку на цивильное, но победил в нем бюрократ. Новый советский бюрократ без того культурного наследия, которым обладали статские советники. С приходом во власть Сталина начался отрицательный отбор. И длился до Горбачева. С Путиным отрицательный отбор возобновился. Дураков – в Думу, подлецов – в