Певица из вежливости ответила ему улыбкой, но ее глаз черным агатом сверкал в сторону молодого красавчика, непринужденно щебетавшего с француженками на их родном языке. Закончив грустную песню, певица выслушала аплодисменты и запела легкую и задиристую, о том, как молодой англичанин хочет соблазнить юную китаянку, но сам попадется в ее сети, ничего не получит, уедет в свою Англию и будет долго с тоской вспоминать ту, в которую влюбился в далеком Китае.
— Как хорошо поет эта женщина, — восхитилась одна из француженок.
— Ее зовут Лули, — сказал Ронг.
— А что означает это имя?
— Оно переводится как «влажный жасмин».
— Очень красиво! Влажный жасмин... Откуда вы так хорошо знаете французский?
— Я вырос в Париже. Мой отец — владелец ресторана на Монмартре.
— Вот как? А мы из Марселя... А на какой улице ваш ресторан?
— Прямо возле площади Тертр. Там, где недавно построили огромный собор.
— Сакре-Кёр?
— Совершенно верно. И после пресного причастия прихожане спешат в ресторан моего папаши поесть чего-нибудь повкуснее.
Француженки, будучи явно не из тех, кто рьяно причащается, весело рассмеялись. Тигренок тем временем незаметно от них подмигнул певице. Та мгновенно откликнулась юноше ласковой улыбкой.
В это время Мао, Хэ и Мин все вместе посмотрели на Ронга.
— Похоже, наш парижанин готов охмурить этих французских дурочек, — сказал Мао.
— И певичку в придачу, — недовольно проворчал Хэ.
— Да уж, малыш пользуется успехом у женщин, — с нескрываемой завистью произнес Мин.
— Завидуешь? — засмеялся Мао.
— Вовсе нет. Думаю, Ронг поделится со мной одной из двух.
— Ну и нравы! — возмутился Хэ.
— Да ладно тебе, Усатый! Будто сам в юности не был таким, — весело похлопал его по плечу поэт.
— Я? Ну уж нет...
Мао толкнул его под бок:
— Не ври, Хэ! Признавайся, бегал за каждой юбкой?
Хэ пуще прежнего рассердился, раздул свои пышные усы, но вдруг — рассмеялся:
— Еще бы не бегать! По молодости-то! На то она и молодость.
— Надо бы еще чего-нибудь заказать. Усатый Хэ, не жадничай! — сказал Мао. — Ведь ты же у нас богатый профессор! Мы не должны вызывать подозрений. Давай заказывай!
— На этой корме я кормчий. Когда ты будешь кормчим, тогда и приказывай.
За русским столиком Лопаткину стало совсем худо.
— Тошно мне, господа! Пойду пройдусь...
Он встал, медленно покинул корму парохода, побрел вдоль бортика. Музыка и пение стали удаляться от него, потом где-то вдалеке снова раздались рукоплескания. Он остановился и с тоской смотрел, как впереди парохода гаснет прощальный луч китайского заката.
— Волга... Янцзы... Пропади все пропадом!
Усатый не сильно расщедрился, заказал всего лишь еще полбутылки вина и вскоре уже расплачивался с официантом. Мао, Мин и Хэ покидали ресторанчик, бросая смешливые взгляды на Ронга, который продолжал развлекать своей болтовней глупеньких француженок, одновременно ревниво поглядывая на Лули, которую Трубецкой пригласил за свой столик. Этот русский с хозяйским видом, будто ему принадлежит если не весь Китай, то, по крайней мере, бассейн реки Янцзы, провел певицу под локоть, усадил за столик, сам налил ей шампанское:
— Parlez-vous français? Do you speak English? Vielleicht, sprechen Sie Deutsch?[2]
Она отвечала, что говорит и по-французски, и по-английски, и даже немного по-немецки. Трубецкой заговорил с ней по-французски:
— Я никогда не слышал ничего более божественного, чем ваше пение. Позвольте поинтересоваться, как вас зовут?
— Лули.
— Какое волнующее и прекрасное имя. Оно похоже на лепесток сладкой розы, лежащий на языке. Господа, давайте выпьем за здоровье этой прекраснейшей женщины, подарившей нам сказочные минуты наслаждения от ее непередаваемо чудесного пения.
— Птица Сирин! — сказал Самсонов, чокаясь своим бокалом о бокал певицы. — Где там Лопаткин? Еще свалится за борт в своей дурацкой тоске.
В тот же миг вдалеке прозвучал выстрел.
— О, я же говорил! Лопаткин застрелился! — хмыкнул Самсонов.
— Типун тебе на язык, подпоручик! — возмутился Гроссе.
— На язык лучше лепесток розы, — ответил Самсонов. — Лепесток сладкой розы, — добавил он, шаржируя слова Трубецкого.
— Меня зовут Борис. Скажите, а вы поете только по-китайски? — продолжал полковник нежным голосом очаровывать певицу. — Знаете ли вы французские песни?
— Да, и немало, — ответила Лули. — Но мне больше нравятся песни на моем родном языке. Я считаю его самым красивым.
Пока Лули отдыхала за столиком русских, музыканты развлекали публику игрой на своих инструментах. Вдруг на палубе появился капитан парохода. Вид его не предвещал ничего радостного. Он приблизился к Трубецкому, наклонился к его уху и сообщил по-английски:
— Простите, что нарушаю ваш отдых, но матрос видел, как один из вашей компании застрелился из пистолета и упал за борт нашего судна.
— Черт бы его побрал! — воскликнул Трубецкой, вскакивая. — Господа, Лопаткин застрелился!
— Я же говорил, — усмехнулся Самсонов, но тотчас до его пьяного сознания дошло, что здесь не водевиль, а трагедия. — Что вы сказали? Как застрелился?!
— Меррр-зззавец! — негодовал полковник по поводу самоубийства поручика.
Вечер был безнадежно испорчен.
* * *
Суета вокруг гибели Лопаткина продолжалась часа три. Расспросы, охи и вздохи, сожаления по поводу страшного и при этом глупого поступка горестного поручика, фамилия которого почему-то показалась смешной одному из китайцев, и Самсонов напал на него, желая избить, потом заглаживание этого еще одного инцидента...
Лишь через три часа Трубецкой, вызнав наконец, где ночует певица, постучался в дверь ее каюты. Молчание. Он постучался еще раз, решительнее прежнего. Ему никто не ответил.
Тем временем в кровати Лули все было в самом разгаре, и стук лишь на пару мгновений прервал течение реки наслаждений.
— Тихо. Нас нет. Мы спим, — сказала певица со смехом.
— Конечно, нас нет, это не мы, и эти не мы спят, и все это им только снится, — тоже смеясь, ответил Ронг и продолжил свое дело.
В дверь продолжали настойчиво стучаться. Наконец, когда надоело, русский полковник снова выругался в адрес Лопаткина, столь некстати решившего свести счеты со своей неудавшейся жизнью:
— Меррр-зззавец!
Отдыхая от любовных дел, Тигренок с облегчением произнес:
— Кажется, нас оставили в покое.
— Я думаю, это тот русский, по имени Борис, — сказала Лули. — Возомнил, что