— Агата, пришей мне пуговицу на пальто. Она болтается.
— И носки нам постирай, — добавляет Изольда, входя следом. — Мама сказала, они должны быть белыми, а мои серые.
Свекровь усмехается, как будто я — причина всех бед этого дома:
— Вот видишь, даже дети за тобой переделывают. Тебя надо учить и учить.
Пока они шумят, на улице слышен приход коров — пора доить. И это я должна была делать, хотя до этого никогда подобным не занималась.
— Не умеешь — учись! — выдала мне тогда свекровь.
Я выхожу во двор, воздух холодный, пахнет сеном. В голове гудит от усталости. Я дою медленно: руки сводит судорогой. Свекровь выходит следом, становится в дверях, облокотившись на косяк.
— Ты вечно копаешься, — произносит она, — и всё у тебя через силу. Если бы не мой сын, ты бы в жизни никому не была нужна.
Её слова режут, как ржавый нож. Я молчу, боясь, что голос сорвётся.
Я с ведром молока возвращаюсь на кухню, а тут девочки вновь устроили беспорядок: мука рассыпана, масло размазано на столе, сладкий чай разлит по полу.
— Вот и смотри, ты так медленно двигаешься, а тут уже бардак! За ними смотреть и убирать — твоя обязанность! Двигайся быстрей, чтоб блестело к приходу сына, он любит чистоту!
Девочки стояли в дверях, кривились.
— Мы есть хотим, быстро готовь, — сказала Марика, — и моих кукол постирай, они испачкались.
Каждый день меня ждёт новая куча дел: стирка, глажка взрослой и детской одежды, готовка еды, уход за скотом. Никто не спрашивает, как я себя чувствую. Никто не видит, что я еле держусь на ногах. Для всех я здесь — сама собой разумеющаяся тень, которая должна обслуживать их жизнь.
Не поужинав, я вернулась в нашу с Эриком комнату, а тут все мои вещи разбросаны так, как будто их кто-то мерил. Комната пропахла дорогими духами, которые мама подарила мне на свадьбу. Я сама ими еще не пользовалась, все ждала момента. А тут такое! Я просто в шоке села на кровать. Никаких личных границ в этом доме не соблюдают по отношению ко мне. В голове только один вопрос: почему так? Я — студентка медицинского, мечтаю лечить людей, а теперь живу как служанка. Где мой дом, наша счастливая жизнь, а не этот бесконечный круг обязанностей?
Когда вернулся Эрик, я набралась смелости.
— Может… мы съедем? — спросила тихо. — Снимем что-то, пусть скромное. Я так больше не могу…
Он устало сел рядом, провёл рукой по лицу. В этот день он был особенно расстроен, но не говорил причину и вообще отрицал факт каких-то изменений.
— Агата, ты серьёзно? У нас и так всё еле держится. Бизнес никак не развивается, денег мало… Ты хочешь добавить ещё расходы на съём?
— Я просто… — я запнулась, — мне тяжело здесь.
— Многие живут со свекровью, и ничего, — мягко сказал он. — Мама у меня хорошая, просто к ней подход найти надо. Потерпи, пожалуйста. Скоро все уладится, хорошо?
Какой «подход»? Когда каждое утро начинается с того, что тебя ставят ниже даже десятилетней девчонки?
Я тогда впервые почувствовала: его «потерпи» значит «разбирайся сама». Я поняла, что в этой семье я чужая.
И он был прав только в одном: мама его и правда была хорошей… но только к нему и к своим дочерям. Остальных она презирала. И меня в первую очередь.
Настоящее
Я замолкаю, пересказав один из самых тяжелых дней моей юности. В груди распирает от слов, которые ещё рвутся наружу, но я сдерживаю их.
Эрик всё это время молча слушает, слегка наклонившись вперёд. Локти упёрты в подлокотники кресла, руки сжаты в замок. Он не перебивал. Даже не моргал часто — только иногда, как будто выныривал из-под воды, чтобы сделать вдох.
— Ты… — наконец произносит он, — думаешь, что я тогда просто бросил тебя на растерзание матери?
— А разве не так было? — в голосе моём едва заметная дрожь.
Он поднимает голову, его взгляд обжигает.
— Ты даже не пыталась понять, что тогда происходило со мной.
— Пыталась, — тихо говорю я. — Но никто ничего мне не говорил.
— Да потому что я не хотел грузить тебя своими проблемами, Агата! — он резко откидывается в кресле. — Мать бы не справилась одна с девочками и хозяйством. Я пахал с утра до ночи с Тимуром, чтобы хватило на еду и остальные траты. Я надеялся, что ты… — он замолкает, будто боится сорваться. — Что ты выдержишь.
— Я выдержала, — я сжимаю руки, чтобы не выдать, как мне больно, — только перестала быть для тебя… любимой.
Он прикрывает глаза. Несколько секунд тишины, в которой слышно только тиканье часов на стене.
— Я ни на один день не переставал тебя любить. Но тогда меня душил кредит, который я взял на то, чтобы сыграть нашу свадьбу. Я так хотел, чтобы ты стала моей, что действовал опрометчиво, верил людям, а они меня предавали. Я стремился обеспечить и тебя, и своих сестер с матерью всем! Я днями и ночами работал, лишь бы у нас были деньги. Я так хотел быть достойным тебя, чтобы ты имела все то, что до этого у тебя было, что совсем забыл о тебе самой. И это была первая трещина, — говорит он тихо. — А потом всё стало рушиться быстрее.
Я слушаю его, и вспоминаю, как он уходил на рассвете, чтобы подработать грузчиком или таксистом. Какое-то время развозил хлеб по магазинам, работая в пекарне. Как я сама стремилась хоть как-то ему помочь, но времени, после домашних дел и учебы, катастрофически не хватало. Однако и тогда я умудрялась по субботам вязать носки и выносить их на продажу на воскресный рынок. Правда и эти копейки у меня отбирала свекровь.
— Потому что… — я делаю вдох, — твоя мама не остановилась на оскорблениях.
Он открывает глаза и смотрит прямо на меня, будто готовится к удару.
— Говори.
Глава 22
— Да что тут рассказывать, — я усмехаюсь, но в этом звуке нет ни капли веселья. — За несколько месяцев жизни с твоей семьёй я наслушалась столько, что у меня надолго отбило желание снова выходить замуж.
Я делаю