Как будто уже не презирает.
Эллен сказала:
– И вы должны это понять?
– Да.
– Ясно.
И больше ничего.
Они просидели в гостиной минут двадцать, глядя друг на друга, но почти не шевелясь. Хансард чувствовал растущее напряжение – не честное и понятное сексуальное желание, а что-то бесформенное, тянущее внутренности. Что он хочет ей сказать, что хочет сделать? И что он скажет потом Анне, когда это все останется в прошлом, он вернется в уютный Валентайн-колледж и мотоциклисты не будут больше доставлять ему фотографии покойников с секретными материалами… Он чувствовал, что взорвется. Тут в дверь постучали, раздался голос и вошла Фелисия. Чары были разрушены. Эллен и Хансард встали. Эллен быстро глянула на Хансарда – это был почти невыносимый взгляд заблудившегося ребенка – и ушла на кухню помогать с ужином.
Хансард, прихлебывая холодный чай, чтобы немного привести себя в чувство, оглядывал гостиную и читал предметы на стенах. На каминной полке, такая заметная, что удивительно, как он не заметил ее раньше, стояла фотография молодого человека в военно-морской форме. У Питера Максвелла были прямые короткие волосы, аккуратные усы и широкая улыбка. Внешность, конечно, ничего не значит – сексуальный маньяк или домашний насильник может выглядеть точно так же. Но Хансард понимал, каким был Питер Максвелл – по фотографии, по его вдове, по овсяному печенью его матери, и ему было бесконечно жалко, что они не познакомились… жалко и досадно, что дурацкая Фолклендская война лишила его этого шанса. «Будь проклят тот, кто выдумал войну»[88], – сказал он вслух и вдруг ощутил какое-то движение сзади.
– Это ведь цитата из Кристофера Марло, да, Николас? – весело спросила Фел Максвелл.
– Да, верно, – смущенно ответил Хансард.
– Да, – сказала она после недолгого молчания. – Я действительно много читаю. Могла ли я читать что-нибудь из ваших книг?
– Вряд ли… книга всего одна, и узкоспециальная.
– Про историю?
– Да… про методы исторических исследований, вообще-то. Скучная.
– Я попробую ее отыскать. Я, как сказала, читаю, и еще бывают гости, но последнее время не так уж много. Раньше приезжали друзья Питера, с подружками, здесь бывало весело… теперь не приезжают. Наверное, думают, будто мне это тяжело. – Она покачала головой. – Что ж. Ужин, должно быть, готов. Идемте… Ой, кстати, Николас…
– Да… Фел?
– Вы играете в кункен?
После ужина они играли часа два, Хансард щедро проигрывал Фелисии. Потом она обняла Эллен, пожелала обоим спокойной ночи и ушла в дальнюю часть дома.
– Я… э… доброй ночи, Эллен, – сказал Хансард и ушел на второй этаж, оставив ее сидеть у камина, отражавшегося желтыми бликами в ее глазах.
Он вошел в спальню и закрыл дверь – медленно-медленно, чтобы не скрипнула ни одна петля.
Комната была совершенно невероятная, что-то из старого романа или из воскресного приложения к «Нью-Йорк таймс». На двуспальной пуховой постели лежало стеганое покрывало ручной работы, на стене висела вышивка с охотничьей сценой, кроме электрических ламп были керосиновые. У маленького камина стояло деревянное кресло-качалка с плетеным сиденьем, а рядом на столе – электрический чайник и тарелка с печеньем. Его дорожная сумка была открыта, на кровати лежали его халат, пижама и домашние тапочки.
Хансард включил чайник и переоделся. Когда он начал устраиваться в кресле с письмом Уолсингема, ему пришел странный каприз: он зажег керосиновую лампу (спички лежали рядом) и выключил электричество. Если выкрутить фитилек, света как раз хватало и получалось очень уютно. Хансард заварил чайный пакетик, сел в кресло-качалку, откусил печенюшку.
«Вы задали великий вопрос…» – начиналось письмо.
Дверь почти беззвучно отворилась. Вошла Эллен во фланелевом халатике и белых мохнатых тапочках.
– Ой, – сказал Хансард. Он искренне удивился и сразу почувствовал себя немного глупо из-за своего удивления.
– Ой, – очень серьезно повторила она, закрывая за собой дверь. – Еще чашка найдется?
Хансард огляделся. Вторая чашка стояла рядом. А в чайнике воды было как раз на две. Он заварил еще пакетик, пролив немного кипятка.
Эллен взяла чашку, привалилась к спинке кровати, скрестила ноги. Потом рассмеялась, и Хансард понял, что смотрит на нее слишком пристально.
Эллен сказала:
– «Ответь мне, почему ты в одиночестве?»[89]
Хансард чуть не пролил свой чай, потом спросил:
– Леди Перси?
– Я знала, что вы угадаете. Я как-то привозила сюда друга, и он после знакомства с Фел целый час без передышки цитировал «Генриха Четвертого».
– Друга.
– Да, Николас, это дом моей свекрови. И еще она моя самая близкая подруга. И она вдовеет дольше меня… дольше меня и вас. – Она вдруг замолчала и добавила: – Но я не спросила… у вас кто-нибудь есть?
– Это не обязывающие отношения, – сказал Хансард и поставил чашку. – Понимаю, это звучит очень небрежно, но это правда. Я люблю ее, но отношения… не обязывающие.
Он вспомнил письмо Анны. «Повезло, что я неревнива». Лучше бы она прислала ему милое, вежливое, деловое письмо, такое, какое можно показать Эллен. Это не годится. Это письмо – честное.
Пока он молчал, Эллен немного расслабилась, и на Хансарда это подействовало мгновенно.
– Да, что-то такое я и предполагала… Так вы хотите сегодня поработать?
Он хохотнул, и она засмеялась приятным мелодичным смехом. Он отложил письмо и встал.
Эллен развязала завязки халата, и тот скользнул на пол. Под халатиком оказалась голубая атласная комбинация, блестящая в свете керосиновой лампы. Хансарду было больно смотреть на Эллен. Она откинула покрывало, сбросила тапочки и нырнула в перину, как пловец.
Хансард бросил свой халат на стул, погасил лампу и встал рядом с кроватью.
– Ничего не выйдет, – сказал он.
– Правда?
– Мне страшно, – сказал он. – Как после смерти Луизы.
Эллен села, подтянула колени к подбородку и накрыла их одеялом.
– Я не умру, если ты со мной переспишь, Николас, и не умру, если не переспишь.
– Знаю.
– Тогда поступай как знаешь. Если ты хочешь наказать себя за что-то, что произошло не из-за тебя и чего ты не мог предотвратить, отлично, но на меня не рассчитывай. Я не садистка и не мазохистка, ясно?
– Да.
Она добавила чуть мягче:
– Твоя подружка в Америке. Она красивая?
– Ты хочешь объективного ответа?
– Не особенно.
Хансард отвел взгляд.
– Она очень стройная. Как ты. Поменьше ростом. Лицо… немножко похоже на Софи Лорен.
– Ну, отлично.
– Я всего лишь имел в виду…
– Я знаю, что ты имел в виду. Я сама задала вопрос, верно? Хотя, может быть, если я заставлю тебя думать о живых, а не о мертвых…
– Не… поворачивай… нож… в ране… Эллен, – с внезапной усталостью проговорил Хансард. – Хочу ли я тебя? Да, хочу. Но сейчас происходит столько всего другого… стольких людей я не могу выкинуть из головы… понимаешь, Эллен, с ними тут немного тесновато.
– Понимаю, Николас. Ты хочешь, чтобы я ушла?
– Нет, – без колебаний ответил он.
– Так что мне делать?
– Просто позволь мне тебя обнять.
Она раскрыла руки и начала что-то говорить, но тут же умолкла. Хансард не хотел знать, что она собиралась сказать. Возможно, она собиралась задать вопрос; у него в таких обстоятельствах была бы куча вопросов. Однако он был признателен, что Эллен их не задала. Он скользнул под одеяло, обхватил ее руками, погладил по копчику. Она вздохнула, коснулась сзади его шеи.
Очень тихо, почти касаясь губами его уха, она сказала:
– Если ты хочешь…
– Тсс.
– …то это совершенно нормально.
– Спасибо. Тсс.
Он уснул, держа ее в объятьях.
Хансард проснулся один. Он оделся, сунул под мышку папку с письмом Уолсингема и спустился к завтраку из сока, чая, яичницы на поджаренном хлебе. Эллен сидела за столом. Фел Максвелл поставила перед ним тарелку и чашку, улыбнулась – ничуть не заговорщицки, сказала: «А теперь прошу меня извинить, я каждое утро ношу завтрак миссис Лэнсинг в доме напротив» – и ушла.