— Да как вы можете!.. Да это же внучка! Вы не знаете, с кем связались!..
— Замолчи, — повторила Катя строго. — Мы… я могу… пойти к нему?
— Ты не должна, — моментально отозвался молодой человек. — Это же больница, а не… зал прощаний!
Потому что ее спутник верещал так активно, и еще потому что Катя была все так же бледна и он чувствовал ее нервозность так, словно попал в электрическое поле, Шумаков решился:
— Да. Можете. Я проведу вас. Только придется раздеться и надеть бахилы.
— Благодарю вас, — светским тоном изрекла Катя, как будто он пригласил ее на мазурку.
— А вы кто? — вдруг спросил у нее Шумаков. — Можно узнать для начала?
— Вы что? Вы отдаете себе отчет, с кем говорите?!
— Меня зовут Екатерина, я внучка Петра Елизаровича. Вы разговаривали с моей мамой, Ириной Петровной.
— Да, — согласился Шумаков. — Ирину Петровну я помню.
Молодой человек фыркал безостановочно. Фыркал и закатывал глаза.
Шумаков понимал, почему он фыркает и закатывает.
Екатерина Рождествина была наимоднейшей телевизионной ведущей, ее мать Ирина — наимоднейшим дизайнером, а покойный дедушка — писателем, хоть и не самым модным, но получившим однажды Нобелевскую премию по литературе.
Он, хирург Шумаков, угробил нобелевского лауреата. Только и всего.
Он приказал принести бахилы и смотрел, как телевизионная «звезда» натягивает их на туфли. Она была в туфлях — среди зимы! Туфли были не очень чистыми — видно, вышла из машины и попала в снег. Зато лакированные башмаки молодого человека сверкали.
За это сверкание Шумаков возненавидел его еще больше.
«Звезда» отдала Гале, вынырнувшей из своего закутка, пальто и сумочку и пошла за Шумаковым, очень старательно глядя прямо перед собой.
Они прошли через несколько дверей, повернули и оказались в оперблоке.
— Подожди здесь, — приказала Катя своему спутнику, когда Шумаков открыл дверь. — Не ходи за мной.
Он начал было возмущаться, но, как показалось главврачу, с облегчением остался в коридоре.
Шумаков пропустил ее вперед, подвел к каталке и вышел в другую дверь: не было никакого смысла торчать рядом с ней, и неловко ему было, и маятно, и совесть его мучила!..
Она вышла довольно скоро — минут через семь, он только прикурил вторую сигарету. Он курил в коридорное окно, вздыхал и мучился.
— Дайте мне сигарету.
— У меня только «Честер».
Она наконец на него взглянула, и он вдруг понял, какое у нее горе. Самое настоящее горе.
— Мы все знали, что рано или поздно это случится, — сказала она негромко и выдохнула дым в окно. — Но все равно надеялись, что дед будет жить вечно. И как это он так нас подвел! И что? Сердце?
— Сердце, — согласился Шумаков, ненавидя себя. — И возраст.
Она согласно кивнула. Она же не знала, что в смерти ее деда виноват именно он, Шумаков!
— А… вы его любили?
— Он меня вырастил, — ответила она просто. — А почему вы спрашиваете?
— А этот… урод в коридоре, он кто? Ваш муж?
Ему даже в голову не пришло, что так спрашивать неприлично. Что «урод» и впрямь может оказаться мужем, да еще горячо любимым, да еще чудесным во всех отношениях человеком!
Врачи бестактны и циничны — кажется, именно так принято думать?
Катя Рождествина усмехнулась.
— Он мой жених, — пояснила она. — Очень перспективный во всех отношениях.
— Оно и видно, — пробормотал Шумаков.
Она больше ничего не сказала. В молчании они докурили, и Шумаков закрыл окно.
— Я вас провожу.
Она кивнула. Ее самообладание ему нравилось. Она облегчила ему самую трудную часть работы.
Шумаков проводил их до охраны и постоял, глядя, как они идут за стеклами: она взяла спутника под руку — и они о чем-то говорили, о своем и неслышном. Он не имел к ним никакого отношения — и все же имел.
Потому что знал то, чего они не знали. Потому что в кармане у него лежал медицинский пакет.
Охранник Коля сказал с удовольствием:
— А я ее только что по телику видел. Она программу ведет… эту… как ее… «Свобода выбора». Про политику всякую и про знаменитостей. Красивая тетка, да, Дмитрий Антонович? И маленькая такая! В телике она высоченная, а на самом деле…
— Ты не заметил, никто из наших не выходил сегодня? С утра? — задумчиво спросил Шумаков.
— Зачем?
— Ну… так просто.
Охранник пожал плечами:
— Да все выходят, Дмитрий Антонович.
— Да не все! Я никогда не выхожу, когда дежурю!
— Это верно.
— Ну? Выходил или нет?
— Ну Глеб Евгеньевич выходил. Нонна Васильна выходила. Мария Петровна выбегала. Она вернулась быстро, а Нонна долго была, ее водитель привез. Куда-то за подарками они ездили, что ли?
Шумаков думал: кто-то поменял больному препарат. Физраствор оказался в мусорке, значит, поставили другой препарат, от которого остановилось сердце. Это ужасная мысль, но единственно возможная. Сердце было изношенным и старым. Особенного ничего не нужно, простимулировал как следует, и оно не выдержит. Встанет.
Оно не выдержало и встало.
Капельница исчезла.
Глеб, Нонна Васильевна, которая ушла сегодня с поста, оставив больного помирать в одиночестве, и Маша, Мария Петровна. Кажется, она сегодня дежурит. Или Витька дежурит, Виктор Васильевич?..
Потирая ладонью щеку, он думал.
Кто и зачем мог желать смерти его больному? Кто и зачем мог его… убить?
Глеб мелькнул в конце коридора, и Шумаков его окликнул.
— Да не виноват никто, — издали начал Глеб, подходя. — И ты не виноват, ты же операцию сделал как бог в Одессе!
Иногда он выражался странно.
— Нонны почему в оперблоке не было?
— У нее спроси, — сказал Глеб, подойдя. — Мало ли куда отлучилась! Она же к стулу не привязана!
— Она медицинская сестра.
— А я клятву Гиппократа давал, — сообщил Глеб. — И ты давал. И что из этого?
— Капельницу из второй операционной ты забрал?
Глеб помолчал.
— Дим, — проникновенно начал он после паузы, — на кой ляд мне сдалась капельница из второй операционной? Из первой тоже не нужна. А что? Пропала?
Шумаков кивнул.
Расследование не клеилось. И как это в кино все получается так складно и ловко, и хочется самому непременно что-нибудь расследовать, и кажется, что ты умнее всех?!
— Ты куда сегодня ездил?
— Ты чего, Дмитрий Антонович? Я понимаю, пациент у тебя… того, но ты отчет-то отдавай себе…
— Я отдаю себе отчет! Куда ты ездил, я тебя спрашиваю!
— Шурке подарок покупал, — сообщил Глеб мрачно. — Или нельзя в рабочее время?
— Можно, — морщась, сказал Шумаков, — все можно.
Он обошел Глеба и ушел в сторону ординаторской. Глеб смотрел ему