Лучше бы он врал, а Глеб говорил правду.
Нонну Васильевну Шумаков нашел в переходе между оперблоком и палатами. Она отчитывала Люсю, санитарку, как известно, «старой закалки».
— Нонна, почему ты ушла от больного? — услав Люсю, спросил Шумаков. — Ты ушла, и он помер, черт побери!..
— Димочка, он бы и так помер, — сказала Нонна жалобно. — Ну ты же знаешь! Он был совсем старенький, мы ему даже хотели в операции отказать, анестезиолог хотел, ты же помнишь! А его уговорили, и операцию ты сделал… как всегда… ну что ты, Шумаков? Ну это же правда!
Она смотрела на него лукавыми глазами, вроде бы печалилась, а может и смеялась. У нее были лукавые глаза, светлые волосы, пышная грудь, на которой не сходилась ни одна роба, и прокуренный низкий голос.
Еще у нее недавно завелся внук, и она его обожала.
С Нонной он тоже работал целую вечность, как и с Люсей, и представить себе не мог, что она может… хладнокровно убить его больного.
Впрочем, что мы знаем о наших ближних?
— Кто капельницу ему менял?
— Никто не менял, Дим. Ты назначил, я поставила, и все. Больше не подходил никто. — Глаза у нее перестали смеяться, стали сосредоточенными и, кажется, даже потемнели. Она умела так серьезнеть, глазами. — Как можно!
— Откуда ты знаешь, что никто не менял, если тебя на месте не было?
— Да кому в голову взбредет у твоего больного капельницу менять? Ты же сам назначил!
Тому, кто собирался его убить, подумал Шумаков мрачно. Тому, кто его убил. Он не мог признаться Нонне в том, что безобидный препарат, который он назначил, он сам и нашел в мусорном ведерке в ординаторской.
— Я подарки получала, — сказала сестра осторожно. — Я каждый год получаю, ты же знаешь. Я и в этот раз получила. Себе взяла и Машке дала, она конфеты шоколадные обожает. Сейчас на диете, а потом, сказала, съест. На праздник. Глебовой Шурке отдала…
— А где ты ее видела?
— Шурку-то? Она заезжала. А что?
— Ты ей только подарок отдала?
Нонна пожала плечами. Роба на груди поднялась и пошла складками.
— Я подарок, а Глеб пакет отдал какой-то. Сказал, чтобы не смотрела, там подарки. А что такое, Дмитрий?
Значит, Глеб все-таки покупал подарок. Все-таки покупал. Все в порядке. Он покупал Шурке подарок. Он так и сказал с самого начала, хотя не знал, в чем Шумаков его… подозревал.
— Нонна, а еще? — проскулил он жалобно. — Еще что-нибудь ты видела или… слышала? Что-нибудь странное или… подозрительное, а?
— Дмитрий, что случилось?
Он промолчал.
— Не знаю, — она пожала плечами. — Понятия не имею. И не пойму, чего ты хочешь-то от меня?
Про то, что в капельнице поменяли пакет, Шумаков не мог Нонне сказать.
И еще ему очень было жаль телевизионную «звезду» Катю Рождествину, которая жила с дедом и, кажется, очень его любила.
При мысли о Кате он моментально вспомнил ее «урода» в кашемировом пальто и окончательно из-за этого расстроился.
Почему самые лучшие, самые красивые и самые нежные женщины всегда достаются уродам в кашемировых пальто?
Оставив недоумевающую Нонну в коридоре, он вернулся в ординаторскую, согнал Лебедева с кресла и открыл в компьютере данные на поступившего две недели назад Петра Елизаровича Рождествина.
Ему нужен был телефон.
Телефон он нашел.
Он работал у Склифосовского и никогда не позволял себе дамских штучек вроде нервности излишней или институтской робости, поэтому он позвонил.
Оскорбленный Лебедев выключил телевизор, повернулся спиной, сложил на груди руки по-наполеоновски и уставился в метель. В ухо Шумакову ввинчивались длинные гудки.
Би-ип. Би-ип. Би-ип.
Сергей сопел.
На елке вздрогнул и прозвенел колокольчик, и в это момент трубку сняли.
— Да.
— Это Шумаков, — сказал он быстро, — могу я поговорить с Екатериной Рождествиной?
— Здравствуйте, — выговорили в трубке, — впрочем, мы сегодня уже виделись. Вы что-то хотите мне сказать?
— Я хочу поговорить о вашем дедушке. — Он специально говорил быстро, чтобы не было возможности отступить. — Боюсь, мне нужно… сказать вам… что…
— Что?
— Приезжайте, — предложил он, — приезжайте, и мы поговорим.
Она подумала какое-то время.
— Хорошо. Но не в больнице, если можно. Мне в больнице… плохо делается. Я подъеду, а вы выходите. У меня черная «Хонда». Джип.
— Я найду вас. — Тут вдруг Шумаков понял, что волнуется, как будто она назначает ему свидание.
— Через полчаса я подъеду.
Как он станет говорить ей, что деда убили? Как? Какие найдет для этого слова?
Он подошел к Сереже и из-за его плеча глянул в сад. Снег все летел и летел, и не было ему ни конца ни краю. Одинокий пес сидел под фонарем и мотал головой — стряхивал снег.
«Вот и я такой, — подумал Шумаков жалобно. — Сижу под фонарем, и снег на меня сыплется, и никому я не нужен, и есть мне охота, и никто не берет меня к себе, потому что у всех уже давно есть прекрасные принцы в кашемировых пальто».
«Хонда» у нее. Джип. Ишь ты!..
Мысли были дикие, но от них главврач чуть не заплакал, за что очень себя осудил.
Сергей Лебедев молчал и сопел.
В коридоре произошел какой-то шум, голоса вплотную приблизились, дверь распахнулась, и ввалилась небольшая толпа — все его сотрудники, которых он любил и которым доверял. Один из них прикончил беззащитного послеоперационного деда, и нагревшееся доказательство этому отвратительно оттягивало карман его хирургической робы.
Лебедев оглянулся, заулыбался и перестал изображать Наполеона.
Вся толпа осталась у дверей: впереди Нонна с пакетом и бутылкой, за ней Маша, дальше высоченный Глеб, Люся «старой закалки», Виктор Васильевич, до которого Шумаков еще не добрался со своими вопросами.
— Дмитрий Антонович, — начала Нонна. — Хоть до Нового года еще две недели с лишним, мы решили тебя сегодня поздравить. А то ты странный у нас какой-то, как в воду опущенный. Мы решили…
— Стоп, — сказал Шумаков. Скулы у него покраснели, и шее стало жарко. — Объясните мне, вы все объясните, как вот в это мусорное ведро попал этот пакет.
И он выхватил из кармана медицинский пакет и шлепнул его на стол. Пакет издал отвратительный звук.
— Именно этот пакет я поставил больному Рождествину. Кто его выбросил и зачем? Что вместо него капали больному?
В ординаторской сделалось тихо как в гробу.
Шумакову всегда казалось, что самое ужасное в гробу — это тишина и темнота.
— Ну?
— Дмитрий Антонович, — внутри этой тишины выговорила Маша, Марья Петровна, — это я выбросила. Я знаю, что это не по правилам, но… это я.
Опять стало очень тихо, и только