Глава XLVII
Ненадолго для узника и его дочери настало счастливое время; в тюрьме такое случается нечасто. Но скоро — слишком скоро — все изменилось, и в юдоль страданий вернулось привычное уныние. Когда приходит беда, наше настроение то и дело меняется. Поначалу мы испытываем ужас, потрясение и ошеломление; затем гибкий ум постепенно начинает приспосабливаться к трагедии, пытается осмыслить ее и в новых обстоятельствах учится по-новому себя утешать, находя для этого поводы, которых в счастливое время даже не замечал. Однако это состояние ума недолговечно. Больному тоже удается временно утихомирить боль, приняв другую позу, но постепенно и эта поза начинает вызывать усталость и скованность; так и человек в беде не может вечно проявлять выдержку, терпение, спокойный философский дух и кроткое благочестие и находить в них утешение; внезапно сердце начинает бунтовать, возвращаться к старым привычкам и желаниям, и все, что прежде поддерживало, перестает помогать, отчего мы испытываем лишь большее разочарование и неудовлетворенность.
В сердце Фолкнера велась постоянная борьба. Его захлестывали волны чувств: ненависти к себе, стремления к свободе, острой, мучительной неприязни ко всем ограничениям и препятствиям, стоящим между ним и волей. Он ненавидел себя за то, что так низко пал; злился, что Элизабет из-за него была вынуждена находиться в таком месте; всем сердцем презирал врагов и обвинял судьбу. Но стоило ему закрыть глаза, как он снова видел бушующую реку, пустынный берег и прекрасное создание, лежавшее мертвым у его ног; тогда угрызения совести, подобно ветру, вновь разгоняли бурю в его душе. Он чувствовал, что все это заслужил и сам сплел цепь обстоятельств, которую называл своей судьбой; лишь уверенность в собственной невиновности придавала ему стойкость и даже наполняла умиротворением.
Элизабет следила за переменами его настроения с ангельской нежностью. Его страдания часто ранили ее впечатлительную натуру, но в ее добродушном характере было столько сочувствия и терпения, что даже если не удавалось его утешить, она никогда из-за этого не раздражалась. Когда, изливая свою несчастную душу, он проклинал само мироздание, она лишь кротко слушала; улучив подходящий момент, пыталась внушить ему более благородные и чистые мысли и никогда не оставляла ненавязчивых попыток это сделать; собирала все хорошие новости, а на плохие не обращала внимания. Ее улыбки, слезы, веселость или кроткая печаль приносили облегчение и успокаивали.
Пришла зима, ненастная и унылая. В тюрьме, находившейся в самой северной части острова, стоял невыносимый холод; темные тюремные стены побелели, снег осел на прутьях оконной решетки, и, когда Фолкнер выглядывал наружу, ему в лицо летел снежный вихрь. Отсюда человеку позволялось лишь одним глазком взглянуть на кусочек мрачного неба; он вспоминал широкие русские степи, быстрые сани и грезил о свободе. А Элизабет брела домой по холоду и слякоти, вздыхала и думала о бархатном греческом лете, и тогда ей казалось, что зима становится еще холоднее.
Дни сменяли друг друга; по вечерам Элизабет возвращалась к одинокому очагу и думала: «Вот прошел еще один день; близится финал». При мысли об этом она содрогалась, и, хотя была убеждена, что после суда Фолкнера освободят, со страхом взирала, как одна за другой рушатся преграды, отделяющие его от рокового дня. Прошли январь и февраль; наступил март, первое число месяца, в который все должно было решиться. Они чувствовали себя несчастными путниками, истерзанными бурей; когда уже они пристанут к заветному берегу? Когда снова ступят на твердую землю и распрощаются с вечной неопределенностью?
Первого марта, вернувшись вечером домой, Элизабет обнаружила на столе письмо от Невилла. Бедняжка Элизабет! Она так нежно и пылко его любила, но как мало выпало на ее долю сладостных любовных грез; ее влюбленность проходила на фоне такой отчаянной трагедии и тяжелого горя, что предаваться мечтам казалось преступлением против ее благодетеля. И все же сейчас она смотрела на письмо, думала: «Это от него!», и ее переполнял восторг; глаза затуманились слезами радостного предвкушения, а осознание, что она любима, уняло всякую боль и наполнило Элизабет трепетным торжеством и радостным, хоть и неопределенным ожиданием.
Она сломала печать; внутри был конверт, предназначенный «мисс Рэби», и она улыбнулась, представив, с каким удовольствием Джерард выводил это имя, считая его залогом их будущего союза; но когда она развернула письмо и пробежала глазами первый лист, ее охватили совсем другие эмоции. Невилл писал:
«Моя дорогая, милая Элизабет; пишу в спешке, но сомнения так мучительны, а новости распространяются так быстро, что, надеюсь, я первым успею рассказать о новом ударе, который приготовила нам судьба. Мой отец заболел; его жизнь в опасности. Боюсь, это отсрочит суд; твоему отцу придется дольше пробыть в заключении, а тебе — оставаться заложницей долга, который ты так храбро выполняешь. Надо терпеть. Мы не в силах изменить события, но когда я думаю, сколько всего нам приходится переживать в эту минуту, мое слабое сердце разрывается от мук.
Не знаю, что известно сэру Бойвиллу о текущей ситуации; он слишком болен, не может долго говорить и хочет лишь, чтобы я находился рядом с ним. Пару раз он сжимал мою руку и ласково на меня смотрел; не припомню, чтобы раньше он хоть раз проявлял отцовскую нежность. Естественная связь между нами так прочна, что я тронут до глубины души и ни за что его не оставлю. Несчастный мой отец; во всем мире у него нет ни одного друга, ни одной родной души, кроме меня; всю жизнь он был таким презрительным и высокомерным, а теперь, в нужде, стал как маленький ребенок и черпает единственное утешение в естественной привязанности. Душа покорно замирает при виде непривычных проявлений доброты. Поистине, зачем править силой, когда тирания любви всецело подчиняет нас себе?
София очень добра, но она ему не родная дочь. Близится час, когда мы должны прибыть в Карлайл. Что случится, если мы не сможем присутствовать на заседании? Поправится ли отец? Я охвачен тревогой и смятением; все решится через пару дней; даже если сэр Бойвилл пойдет на поправку, он еще не скоро сможет отправиться в путь.
Впрочем, не бойся, что я забуду о твоих интересах, ведь я воспринимаю их как свои. Несколько месяцев я ждал, когда ты освободишься от ужасов своего нынешнего положения, и мне мучительно думать о новой отсрочке. Даже твое мужество ослабнет, даже твоему терпению есть предел. Подожди еще немного, Элизабет, не дай своему благородному сердцу подвести тебя в последний час, в последнем испытании. Будь такой, как всегда: твердой, смиренной, великодушной; я верю в