Третье. Учредить тимуровские группы при кафедре юмористической обороны. Их дело – снимать страх с речи в местах, где Регламентия уже подселила своих стеклянных инспекторов. Это делается просто: короткая шутка на входе, вежливое несогласие на выходе. Инспекторы от этого запотевают.
Четвёртое. Подготовить ритуал страховки купола на случай резкого падения смеха. У нас есть предварительный проект «Общее эхо»: в полночь пол-Ымперии произносит в окно короткий анекдот не о соседях, а о себе. Если смеются двое, купол полируется; если трое – реальность сама идёт в баню и возвращается умытой.
Пятое. Выделить личную охрану не для человека, а для букв. Особенно – для «Ы» и «Ё». Они уязвимы: первая – несгибаемостью, вторая – своим смехом над ленью. Когда крадут «Ё», мир делается вялым; когда утончают «Ы», мир делается вежливее, чем живой. Мы должны запереть их в людях, а не в сейфах: чем больше носителей, тем труднее украть.
(Голос с задних рядов, осторожно: «А что, если Ж. Пт. Чатский уже…» – Секретарь: «Ш-ш-ш». – Докладчик: «Продолжим».)
И – последнее, хотя, возможно, главное. Я прошу Совета узаконить в Уставе фразу, которую сегодня произнесу, как формулу защиты:
«А между тем логика берёт отпуск по уходу за чудом».
Не для злоупотреблений. Мы не хотим обидеть разум – он наш родственник. Но когда архидемон приводит Логику к нам без улыбки, мы обязаны отпускать её проветриться. И тогда чудо – не шутовство, а проверка вентиляции купола. Эту фразу у меня попросили пятнадцать городов, где в последние месяцы пёсики перестали чесать за ухом (примета: юмор вял), а дети стали рисовать линейкой даже траву. Я предлагаю сделать её общим паролем для случаев «слишком правильно».
(Люстра делает вид, что ничего не слышала, но светится больше.)
Теперь – предчувствие. Да, господа. Вы правы: я говорю спокойно, а внутри – колокол. Потому что что-то надвигается. Его шум пока – как бумажная пыль. Его шаг – как перевод, в котором пропали шутки. Его тень – как аккуратно вымаранная приписка на полях. Я не пророк; я читатель, которому доверили ключи от стола. Но я вижу в далёком конце года попытку поставить точку там, где нам нужда больше в многоточии. Я вижу сцену, где Он (вы знаете, кто), встанет посреди Лекционной, подложит под мир свою любимую линейку и скажет: «Довольно». И я вижу человека, который откажется писать по линейке. Он улыбнётся (не дерзко – по-человечески) и произнесёт анекдот, в котором все спасутся от точности – и точность спасётся от себя.
(Секретарь поднимает голову; перо само по себе улыбается чернилами.)
Заканчиваю. Мы – Академия, то есть скобки, которые держат смысл, пока его раскрепляют. Мы не армия – но видим, где наступают. Мы не суд – но знаем, где притчам тесно. Мы не театр – хотя у нас самые дисциплинированные занавесы. Мы – держатели Букв. И пока «Ы» звучит гордо и осторожно, пока «Ё» смеётся с точками, пока люди умеют добавлять добрый слог к трудной правде, – купола стоят.
Я прошу Совет принять к сведению и принять к сердцу. Бумага вытерпит всё, но небо не обязано. Ему нужны мы – не как читатели финалов, а как соавторы продолжений.
(Аплодисменты – в меру. Колокол – один раз. Люстра – светит. За окнами – слышно, как город запоминает пароль.)
P. S. Если кто-то спросит, зачем я осмелился назвать улыбку – формулой, скажу: мы слишком часто путали чудо с халтурой, а строгость – с бесчеловечностью. Пора вернуть строгости – доброту, а чуду – ответственность. Только так мы удержим ту самую «Ы», без которой слово «мы» расползётся по тарелке.
(Ставится подпись. Скобки закрываются.)
Глава девятая (да, еще одна). Следствие ведут Слиневинцы
Академия сделала вид, что ничего не произошло, – и именно этим выдала себя. Когда в мире действительно ничего не происходит, вахтёры зевают и чеснок в столовой пахнет как должен. А у нас чеснок пах бумажной волокитой, вахтёры сидели по стойке «смирно», а в коридорах было слишком много скобок – люди говорили с ремарками, будто каждый звук требовал разрешения.
С утра меня разбудили аккуратным стуком, похожим на рифму. Дворецкий, разумеется, уже был при галстуке и при мыслях.
– Сударь, – сообщил он, – Слиневинцы готовы начать дознание по делу пропажи буквы «Ё». Вас просят – как лицо заинтересованное и, к сожалению, находчивое.
– Находчивость – это преступление?
– По их уставу – улика, – вздохнул дворецкий. – Но не волнуйтесь: мы будем находиться поодаль, а находчивость – под рукой.
Мы вышли в коридор для официальных походов. Там, где обычно висели расписания лекций и объявления «Потерялась интонация, нашедшему просьба вернуть с благодарностью», теперь висела лаконичная табличка: Комиссариат временных вопросов: «Ё». Под табличкой дремало устройство; на табличке – устройство бодрствовало: маленькая змея эмалевой породы, та самая, факультетская. Она поднимала головку, когда в тексте появлялся лишний пафос, и шипела: «Сократи!»
В кабинете заседаний нас встретила комиссия из четырёх Слиневинцев. Все четверо были похожи на улыбку, которую забыли снять перед фотографией на документы. Старший – тот, что вчера раздавал мне «позорные задачи», – щёлкнул веером, где мелким шрифтом был напечатан Устав дознаний, и произнёс голосом, обтянутым бечёвкой протокола:
– Господин Герой. Дело – в букве. Мы – при букве. Просим отвечать сдержанно и в рифму по возможности.
– Рифма – не обязательно, – добавил младший, – но желательно: бумага любит парность.
На столе лежали уликовые пакеты: пустая карточка с дырочками от точек, опрокинутый ударениевешатель (механизм для навешивания ударений), письмо без «ё», где «ёжевика» выглядела как «ежевика», но не звучала, и палочка-сторожок, которая подрагивала, как перед дождём.
– Факты, – сказал старший. – Позавчера «Ё» присутствовала при вечерней перекличке букв в ратуше Гласнева: отметилась двумя точками и одним лёгким смешком. Ночью – исчезла. Сейф цел, сторожа трезвы, коврики у входа не смяты. Следов нет. Но вот, – он показал прозрачный конверт, – записка на полях журнала: «Пусть всё будет правильно».
Он произнёс фразу таким тоном, каким произносят рецепт лекарства, которое всем показали ещё при прошлой власти.
– Это – подпись, – сказал третий Слиневинец, с лбом, на котором можно было чертить прямые углы. – Точнее, антиподпись. В мире Букв подписи обычно добавляют ударение, этот же след – снимает. Это называется анти-интонация. Фраза произнесена идеально ровно, по линейке. Бумага, – он постучал по журналу, – сняла с себя удовольствие от запятых.
– И вы думаете, – сказал я, – что фразу мог произнести… человек?
– Или учреждённая мысль, – подсказал четвёртый. – Архидемоны давно тренируют идеальную ровность. От неё