Мы развернули Линию Лая и двинулись вперёд. Ошибки с совестью шли впереди, стуча запятыми о мостовую.
– Тихо, – сказал я. – Когда подадут знак, я выстрелю.
Но вместо знака мы услышали смех. Нежный, капризный, как будто его только что записали на рекламу духов. Из боковой арки вышла женщина – ни в мантии, ни в броне. Платье – из слов, но не наших: светилось современной синтаксической модой.
– Какое счастье, что вас нашла именно я, – сказала она с акцентом сладости. – Я – Талия де Ретуш, инспектор Комитета. Моя обязанность – корректировать… мужчин.
– Заметьте, сударь, – прошептал дворецкий, – новый тип соблазнения. Без поэзии.
– Замечаю, – ответил я.
Она подошла вплотную, запах – смесь чернил и сирени.
– Скажите честно, вы ведь тоже устали быть собой? Позвольте… я исправлю.
– Нет, – сказал я спокойно.
– Ах, эти герои, – улыбнулась она. – Всегда «нет».
Она подняла руку, и вокруг нас сомкнулся туман коррекции. В нём исчезали лица, одежда, даже память. Командир крикнула, но звук утонул, как бумага в воде. Только примус у ног ярко вспыхнул – знакомый запах керосина. Я шагнул вперёд, зажал рычаг и ударил пламенем.
Огонь прошёл сквозь туман, как сквозь пленку фотоплёнки. Слова на платье женщины начали плавиться.
– Что это?! – закричала она. – Это не магия!
– Это технология, – ответил я. – Вещь, которой не надо верить, чтобы она работала.
Она отступила, туман рассеялся. Из-под её каблуков вытянулась чёрная линия – пунктир к окну. Она исчезла в нём, оставив запах палёной грамматики.
Редакция загудела. Всё здание словно почувствовало дыру в своей логике. Сверху упал лист бумаги, но на нём не было ни одной буквы. Командир сжала моё плечо.
– Ты это видел?
– Да. Теперь они знают, что мы умеем прожигать исправления.
Из глубины донёсся колокольный звук – низкий, как грозовой бас.
– Это Ж. Пт. Чатский, – сказал дворецкий. – Он идёт лично.
Я поднял «Ы».
– Пусть идёт. Теперь у нас есть примус против формулы.
Когда стемнело, город Смехоград выглядел как тетрадь, залитая чернилами. На площади перед Редакцией мы заняли позиции. Слиневинцы шептали рифмы для отвода глаз, Ошибки с совестью писали лозунги на стенах:
«Оставь сомнение живым!»
«Не все исправления ведут к правде!»
И где-то вдалеке, за башней, вспыхнул знакомый отблеск – будто отражение от зеркала. Я знал: Ж. Пт. Чатский приближается.
– Сударь, – сказал дворецкий, – вы уверены, что ваш… прибор выдержит?
– Нет. Но попытка – это форма веры.
Я опустился на одно колено, зажёг примус. Пламя поднялось тонким языком, на кончике дрожал свет.
– Если он работает там, где я родился, – сказал я, – он сработает и здесь.
– А если нет?
– Тогда хотя бы будет красиво.
И когда первые скобки упали на площадь, я нажал рычаг. Из примуса вырвался луч синего пламени, пронзил тьму и ударил в стену Редакции. Бумага зашипела, задымилась – и вдруг на ней проступило слово:
«Ошибка допустима».
Я засмеялся – коротко, хрипло, но от сердца. Командир подхватила мой смех, потом Слиневинцы, потом весь лагерь. Редакция дрогнула, как здание, которому впервые показали отражение.
Когда всё стихло, мы стояли посреди дыма.
– Сударь Герой, – тихо сказал дворецкий, – вы ведь… попаданец. Только он мог совершить столь невероятное оружие.
– Похоже, да.
– И это… помогает?
– Иногда. Но чаще – мешает скучать.
Командир засмеялась:
– Тогда держи свой примус ближе к сердцу. Это – первая искра нового мира.
Я поднял прибор, и на миг мне показалось, что он светит не огнём, а словом – живым, как улыбка.
И я понял: битва только начинается.
Глава двадцатая. Ночь, в которую все пришли
Комната досталась нам случайно – маленькая, тёплая от печной трубы, с низким потолком, где копоть собирала в углах неуверенные гроздья, и с окном во двор, где всю ночь кто-то возился с колёсами. Я снял сапоги, поставил примус на табурет и долго слушал, как остывает металл: короткие щелчки, похожие на тихие «да» после долгого спора. Дворецкий заранее предупредил, что останется в коридоре – «вполглаза постережёт дверь», – и ушёл туда со своей неизменной вежливостью: только спинка стула скрипнула, принимая его тяжесть.
А еще, мир изменился. Пропала гротескность юмора, которая была всегда до этого. Я точно знал, что это временно – такова прихоть Автора, ближайшие две главы будут написаны в совершенно ином стиле. Кто я такой, чтобы спорить с Автором? Всего лишь Герой.
Я лег в одежде, подложив под голову свернутую шинель. На улице тянуло мокрым хлебом и железом. Внутри всё ещё потрескивало от дневного напряжения – как дом после пожара, который успели потушить, но он помнит, как горел. Я закрывал глаза и снова видел округлую белизну рамки исправления, и снова тянулся рукою к рычагу примуса, и снова был поздно и рано одновременно.
В дверь постучали осторожно, почти детским способом – три раза, с маленькой паузой между вторым и третьим.
– Открыто, – сказал я в щель, не поднимаясь.
Первой вошла проводница. Без формы – в шерстяной кофте и с платком на шее, который женщины завязывают на ходу, когда долго не спали. Она оглядела комнату, как будто проверяла, где у нас аварийный выход, и поставила на стол кружку с чем-то горячим.
– Я мимо, – сказала она почти шёпотом. – Поезда сегодня не ходят. Ваша остановка – здесь.
Я кивнул. Она чуть улыбнулась, потёрла ладони одну о другую и, не спрашивая, присела на край кровати – не ближе ладони. Пауза между нами была из тех, что у железной дороги: слышно, как далеко.
Дверь приоткрылась ещё на ладонь.
– Можно? – спросила библиотекарша Главного фонда. В руках у неё был свёрток – не книга, а что-то вроде тёплого пледа, перевязанного тесёмкой. – Я принесла список. Не для работы. Чтобы положить рядом. Люди спят спокойнее, когда рядом лежат имена.
– Оставьте, – сказал я. – Оставайтесь, если хотите.
Она опустилась на стул у окна, расправила плед и положила свёрток так, как кладут младенца – на спину, чтобы дышал.
За нею – лёгкий запах крахмала и осторожных духов. Параграфистка Евлампия Созидовна вошла, не делая ни одного лишнего жеста, как будто все движения заранее согласованы. В руке – папка.
– Формально я не здесь, – сказала она. – Неформально… – и на крошечную секунду позволила себе что-то вроде улыбки, – не хотелось, чтобы эта ночь прошла без меня.
– Проходите, – сказал я.
Она села рядом с библиотекаршей, положив папку на колени – как щит, которому больше не надо защищать.
Дальше дверь перестала быть дверью.