— Теперь мы можем пойти на автодром? — спросил Шон.
Уиллоус взглянул на часы — половина третьего. С утра он легко позавтракал, второго завтрака вообще не было, и он почувствовал, что голоден.
— Давайте сначала поедим чего–нибудь, — предложил он.
— Можно взять пиццу? — спросил Шон.
— Конечно.
— И кока–колу?
— Все, что хотите.
— Что ж, я не возражаю присесть где–нибудь на пару минут, — согласился сын.
Уиллоус поддержал это заявление. С тех пор как они пришли на ярмарку, ими было пережито множество впечатлений. Они познакомились с несколькими выставками, посмеялись над каждым искаженным изображением в зале кривых зеркал, визжали от страха и наслаждения в Туннеле Судьбы, не считая времени, потраченного на стояние в очередях. Иными словами, бесконечно длинные периоды вынужденного безделья чередовались с моментами радостного возбуждения.
Не существует на свете детей, которые бы не жаловались. Но кажется, его сын и дочь воспринимали паузы как подарок, а что касается самого Уиллоуса, то он был доволен тем, что находится рядом с ними, принимая участие в небольших радостях и огорчениях, которые подарил им этот день.
В одном из множества выносных ресторанчиков, рассеянных по ярмарке, Уиллоус заказал греческий салат и ананасовую пиццу.
Подавала еду женщина лет пятидесяти, у которой, казалось, под выцветшим лимонно–зеленым рабочим халатиком никакой другой одежды не было.
— От этих печей такая жара, — сказала она, уловив его удивленный взгляд. — Хотите что–нибудь выпить?
— Большой кофе и две маленьких кока–колы.
Женщина достала из–под прилавка маленькую, заранее сложенную картонную коробку без крышки и указательным пальцем вставила боковые защелки. Уиллоус наблюдал, как она заполняет коробку кусками пиццы, салатом и безалкогольными напитками. На прилавке лежала стопка бумажных салфеток. Он взял себе три. Женщина послюнявила огрызок карандаша и, набросав несколько цифр на обрывке газеты, сообщила:
— С вас семь пятьдесят.
Уиллоус протянул десятидолларовую банкноту и положил в карман сдачу.
Энни и Шон заняли ближайший стол. Он сел рядом и разделил еду на троих.
— Ты взял какие–нибудь соломинки? — спросил Шон.
— Здесь их нет.
— А ты спрашивал?
— Нет, но я видел.
— Мама всегда дает нам соломинки…
— Нет, не всегда, — сказала Энни, быстро придвигаясь к отцу.
Уиллоус медленно ел нарезанную ломтиками пиццу. На вкус она была даже хуже, чем на вид. Он подцепил пластмассовой вилкой немного салата.
— Ты можешь взять и мой тоже, если хочешь, — сказал Шон, слизывая томатный соус со своих растопыренных пальцев.
— Невкусно, — сказала Энни, отставляя тарелку.
— Могу я получить на десерт сахарную вату? — хитренько улыбнулся Шон.
— Конечно, только если съешь немного салата.
Уиллоус отставил в сторону пустую картонную коробку, сделанную просто, но элегантно.
Энни придвинулась поближе к отцу.
— Можно тебя спросить кое о чем, папа?
— Что за вопрос, душенька, конечно!
— Почему ты ушел из дома?
Хотя Уиллоус и предполагал, что подобный разговор может случиться в любое время, вопрос все равно оказался для него неожиданным. Он посмотрел через стол на сына. Мальчик играл вилкой, стараясь расширить расстояние между ее пластмассовыми зубьями.
— Ты разве не говорила об этом с мамой? — осторожно посмотрел на дочь Уиллоус.
Энни кивнула.
— И что она сказала?
— Что ты отдаешь так много времени работе, что его не хватает для семьи. Но это несправедливо, и она не собирается больше терпеть это.
Ничего нового, в общем–то, он не услышал.
Уиллоус отрывал кусочки бумажной салфетки, комкал их и бросал в кофейную чашку. Он занимался этим, ожидая, чтобы дочь выговорилась. Это была хитрость полицейского, так называемый способ затягивания паузы и снятия напряжения. Он не раз применял этот способ на допросах. Очередным щелчком он отправил еще один бумажный шарик в кофейную чашку. Ему не пришло в голову, что его восьмилетний сын безмолвно принимает участие в этом разговоре.
Энни сделала глубокий вдох и снова заговорила:
— Я сказала маме, что хотела бы видеть тебя хоть изредка. Это ведь лучше, чем не видеть совсем. И что я очень скучаю по тебе.
Уиллоус вместо ответа протянул руки, и дочь бросилась в его объятия, глаза ее были полны слез.
— Когда–нибудь ты все же придешь домой, папа?
— Я очень надеюсь на это, Энни.
Уиллоус проглотил ком, остро почувствовав вкус горя.
— Я ведь тоже скучаю, и ты это знаешь. Скучаю по всем вам, очень сильно скучаю. Но именно теперь вашей маме нужно некоторое время побыть одной.
— Почему?
Уиллоус вручил Энни оборванный остаток салфетки.
— Потому что она должна подумать обо всем и решить, чего она хочет, — ответил он.
Он взял салфетку из беспокойных рук Энни и нежно осушил ее слезы.
— Я должен дать ей столько времени, сколько она захочет, душенька. Это пока нелегко тебе объяснить, но это так.
— Взрослые выдумки! — решительно сказала Энни.
— Возможно, — ответил Уиллоус, не зная, что сказать, чтобы девочке было понятно.
Вилка сломалась с сухим треском. Кусочки белого пластика рассыпались по столу подобно разлетевшимся костям небольшого животного.
— Извини, — сказал с мрачным видом Шон.
Пытаясь разрядить обстановку, Уиллоус щелчком отбросил от себя кусочки пластика обратно к сыну. И поднялся.
— Пойдемте отсюда, хорошо? Давайте уткнемся в сахарную вату, а потом возьмем несколько рулей и лягнем осла.
— Лягнем кого? — спросила Энни с удивлением.
— Это — жаргон «Формулы один», — сказал Уиллоус. — Профессиональный жаргон автодрома.
— Согласна, если ты приглашаешь меня.
— Лягнем осла! — радостно выкрикнул Шон.
Женщина в лимонных одеждах быстро вытерла прилавок влажной тряпкой.
Уиллоус приветственно помахал ей, и она улыбнулась в ответ, тоже махнув рукой.
Уиллоус прикоснулся к банту дочки.
— Позволь мне, — сказал он, — приподнести тебе букет сахарной ваты.
Энни, подумав, спросила:
— Розовой или голубой?
— Как скажешь, конечно.
— Розовой!
Глава 27
Мэнни показали на единственное место у стола на заднем дворике, которое не было защищено полосатым зонтом. Он сел. Хрупкий металлический стул скрипнул под его тяжестью. Феликс был в бейсбольной кепке «Калифорнийских ангелов»[2], дешевых резиновых сандалетах, мешковатых белых брюках и рубашке, разрисованной фруктами. Миша сидела слева от Феликса. На ней были необычные летние очки с зеркальными линзами и розовато–лиловое бикини. Юниор принес из дома огромную стеклянную чашу, наполненную овощной смесью.
— Ты читал Стейнбека? — спросил Феликс Мэнни.
— Кого?
— А какого ты мнения о пленке?
Мэнни, не зная, что сказать, пожал плечами.
— Девяносто секунд, — сказал многозначительно Феликс.
— Что?
Миша повернулась, наклонив голову набок, солнечные лучи потянулись от ее очков к глазам Мэнни. Он перевел взгляд на розовый, по форме напоминающий сердце бассейн, который занимал большую часть двора.
— Я сказал «девяносто секунд», имея в виду, что именно столько времени заняла в восьмичасовых новостях передача о твоей маленькой проделке, — объяснил наконец Феликс.
— Юниор сам оборудовал «Эконолайн». До него это был дерьмовый бордель на колесах, привлекавший внимание только своей яркостью.
— Как видишь, станция получила полицейское сообщение очень быстро, — сказал Феликс.
— Видимо, так, — неуверенно заметил Мэнни.
— Ты сам звонил им?
— Кому, полицейским?
— Нет, Мэнни. Работникам телевидения.
— Иисус! Нет, конечно, нет!
Утреннее солнце озарило череп Мэнни. Он вытер пот со лба. Феликс Ньютон снова пристально посмотрел на него своими темными, казавшимися особенно яркими на изрезанном морщинами лице глазами.