Наконец наступает очередь последнего — того самого «царя».
— Проходите, присаживайтесь.
Несмотря на усталость, стараюсь быть вежливой. Люди разные, и порой за маской высокомерия скрывается страх, особенно у тех, кто вдруг обнаружил проблему со зрением.
Он входит без лишних слов, представительный, широкоплечий, с идеальной осанкой. Костюм сидит идеально, дорогие часы блестят. Не поздоровавшись, садится напротив.
— Что вас беспокоит? — спрашиваю спокойно.
Он отвечает дерзко:
— Вы и так знаете, ваша цербер меня допрашивала полчаса, хотя всего лишь нужно было записать меня к вам.
— В нашей клинике все специалисты профессионалы, — поясняю, — мы распределяем нагрузку равномерно.
— Я плачу немалые деньги, чтобы попасть именно к вам, — заявляет он.
Деньгами передо мной трясёт, и хоть он симпатичный, характер у него отвратительный.
— Алексей Михайлович, — говорю строго, — всё-таки я бы хотела услышать жалобы.
Он начинает: глаза гноятся, перед ними всё плывёт, через день переговоры, нужно быть в форме. Я приглашаю его на кресло, осматриваю аккуратно, отмечаю покраснение, отёк, слизистые выделения — классика бактериального конъюнктивита. Диагноз подтверждается простыми манипуляциями, всё, как по учебнику.
— Пропишу вам капли с антибиотиком, — говорю, — закапывать три раза в день, улучшение уже завтра. Если станет хуже — звоните, я вас пересмотрю.
— Всего десять минут вашего времени. И стоило заставлять меня умолять принять?
— Если бы я принимала каждого вне записи, я бы здесь жила, — отвечаю, слегка уставшим тоном. — У меня есть своя жизнь.
Пассаж о деньгах воспринимается мной болезненнее обычного: сегодня любая фамильярность режет особенно остро. Я стараюсь не перерабатывать и ценю свои границы, не потому что черствая, а потому что без отдыха врач перестаёт быть собой: неинтересный, неправильно лечащий, выжженный. Пациенты не хотят такого врача, и я сама не хочу им быть.
Выключаю компьютер, гашу свет в кабинете. Беру пальто, нащупываю в сумке снимок.
В коридоре меня уже поджидает Воронцов. Он стоит у стойки, руки в карманах. Не дал мне и шанса сбежать.
— Рина, едем домой?
— Может, поговорим здесь? — предлагаю, еще цепляясь за мысль о людях вокруг, чтобы отложить неизбежное.
— Я бы не хотел, чтобы нас подслушал кто-то, — отвечает он.
Правильно: в маленьком коллективе слухи рождаются на пустом месте и растут, пока не станут полной правдой в умах всех.
— Ладно, — соглашаюсь.
Домой едем молча: даже радио не включаем. Едва переступив порог, Вадим сообщает ровно, без лишней интонации:
— Рина, ты должна сделать аборт.
Глава 4 Карина
Поверить не могу в то, что слышу. Словно слова Вадима повисли в воздухе ядовитым облаком, и я не в силах вдохнуть.
Первая реакция — выставить его за порог, пригласить хоть за все деньги мира мастера и сменить замки. Убрать из своей жизни мужчину, который посмел угрожать моему ребёнку, моей крошечной бусинке, ради которой я уже готова на всё.
А вторая реакция — растерянность. Ещё большее непонимание. Что вообще происходит? Мы столько раз обсуждали тему детей. Да, каждый раз откладывали — работа, карьера, ипотека, удобный момент… Но ни разу Вадим не говорил, что вообще не хочет детей. Ни намёком, ни интонацией. И вдруг — это. Холодное, безжалостное: «сделай аборт».
Что могло измениться за пару месяцев после последнего разговора? Это Женя, что ли, его надоумила? Только при одной мысли о ней грудь сводит огнём. Словно кто-то изнутри выжег меня каленым железом.
Я не отвечаю. Просто скидываю туфли, босыми ступнями чувствую прохладный пол и иду на кухню. Шумно наливаю воду в стакан, глотаю жадно, большими глотками. Ставлю стакан в раковину, и звук стекла о металл отдаётся колоколом в голове.
Подхожу к окну, раскрываю створку, впуская прохладный воздух. Подставляю лицо ветру. Глаза сами собой закрываются. Дышу. Вот так. Уже легче.
— Карина, ты собираешься просто молчать? — его голос за спиной режет слух. Я чувствую его раздражение шестым чувством: Вадим не выносит, когда на него не обращают внимания.
Поворачиваюсь к нему медленно.
— Вадим, что ты хочешь от меня услышать?
Он делает шаг вперёд.
— Что ты думаешь по этому поводу? — спрашивает, словно ожидает простой, удобной формулы, которая всё уладит.
— Я в шоке от того, что ты мне сказал, — выдыхаю я. — От любимого человека как-то не ожидаешь такого. Как у тебя вообще язык повернулся желать нашему ребёнку смерти?
Его лицо на секунду дергается, как у человека, которого поймали на вранье. Но потом он, напротив, расправляет плечи и начинает защищаться:
— Не переворачивай! Если бы мы планировали…
— Так мы планировали! — напираю я, и слова вырываются уже с обидой. — Разве не твои слова: «Кариш, давай через пару лет»?
Он вздыхает и смотрит так, будто ему тяжело со мной спорить:
— Ну и где противоречие? Прошло всего два месяца. Ты же на таблетках, как это вообще произошло? Или… — и тут в его голосе появляются обвинительные нотки.
— Ты блин в своём уме, Воронцов? Только не говори, что хочешь меня обвинить сейчас! — вырывается из меня, и я сама удивляюсь резкости.
Я отшатываюсь от него, недоверчиво разглядывая. Боже, у меня сейчас полное ощущение, что я с каким-то незнакомцем говорю. Не мог мой Вадим так хладнокровно со мной обсуждать нашего малыша. Будто это проблема какая-то, а не счастливое событие.
Он пытается опереться на какие-то общие мифы:
— Ну знаешь, вокруг куча историй, как жёны таблетки на аскорбинку меняют, а мужу лапшу вешают, что они на гормонах.
Я прохожу мимо него к двери и распахиваю её настежь.
— Вон пошёл, Вадим! Видеть тебя не хочу. — Голос дрожит, но я придаю ему твёрдость.
Держусь из последних сил, жуть как хочется просто остаться одной, чтобы переварить всё это.
Он делает шаг и рукой перекрывает мне путь, огибает и закрывает дверь.
— Стоп, мы не договорили. Остынь.
— Остыть? Издеваешься! Начни с себя, а потом поговорим. Я пока что никакого конструктивного предложения не услышала, ни одного объяснения.
— Пойдём, сделаю тебе чай. Или лучше кофе? — спрашивает, как будто у нас просто мирная беседа.
— Мне нельзя кофе, — отвечаю коротко.
— Вообще-то беременным можно всё.
— Не хочу рисковать.
На этом лицо у мужа становится таким сложным, что я перестаю понимать, он злится или волнуется? Или ему вообще плевать на всё?
— Так ты хочешь сказать, что это всё случайность?
— Именно, — говорю тихо, но твёрдо. — Я точно так же не ожидала подобного. Но ты же в курсе, что ни у одного метода нет стопроцентной гарантии. Хотела с тобой поделиться, думала, ты обрадуешься.
Мы пристально смотрим друг на друга — два человека, которые когда-то строили планы на будущее, теперь теперь находятся так далеко, что шансы найти компромисс ничтожны.
Слёзы предательски подкатывают, и голос начинает дрожать. Я осекаюсь, стискиваю зубы, потому что если сейчас дам волю эмоциям, то вылью на него всё, что накопилось, причём с таким набором крепких выражений, что сама себя потом испугаюсь. Нет уж, лучше промолчать. Я слишком хорошо знаю: стоит мне скатиться в крик и базарные перепалки, — и это буду уже не я, а какая-то чужая, тёмная версия меня. И пусть она так и останется в тени.
Да, иногда я думаю матом. Исключительно внутри своей головы. Такое у меня маленькое guilty pleasure. Не скажешь ведь какому-нибудь неприлично богатому пациенту, что у него мозг с перепелиное яйцо? Или проверяющему, который лапает тебя сальным взглядом, не скажешь прямо, куда ему стоит пойти. Так и живу, на лицо приличная, дерзкая внутри.
Не может же человек быть идеальным. У всех свои тараканы, свои маленькие грехи.
— Рина, — морщится, словно от зубной боли, — я, конечно, не оправдываю твоих ожиданий, но моё мнение не изменилось.