Генри тихо смеется. Он мечтал быть святым старцем, указывающим верную дорогу заблудшим, прежде всего — себе и Вивьен, двум печальным падшим ангелам, но ничего не вышло; старец Зосима внутри него умер, и никто не оплакивает его, потому что уже ползет трупный запашок, никакого благоухания и чистого света — морщат носы, воротят лица, крестятся, прав был пес Федор Палыч, прав! Это запах его, Генри, завершающейся жизни: как мало сил, как мало откровений. Погнаться за фантомной возможностью творить и… и что? Использовать Петю как кисточку: износится — всегда можно купить другую; бросить прежних коллег, тех, кто долгие годы помогал и, самое главное, верил в успех, — ради того, чтобы видеть, как под чужими руками оживают наброски собственных идей.
Что бы сказал об этом отец? Не похвалил бы — точно.
— Боже, Вивьен. — Он наконец сам обнимает ее, целует. — Мы сражаемся одни против всего мира. И ради чего? Чтобы заглушить пустоту внутри, чтобы перестать слышать агонию этого слишком старого мира… Как же тебе повезло, что ты не слышишь ее.
Уже не червячок, жук ползет по языку, стрекочет крылышками: нет, мировую агонию этим не заглушить, Петя не обезболивающее, как ни отрадно об этом думать; мир все еще кричит, и голова пухнет, и, порой кажется, вот-вот лопнет сердце — Генри ведь читает новости, читал даже вчера, прочитает и сегодня: застилает небеса вулканический дым, и пламя горячих слов разгорается в крепостях, и рычат пулеметы на границах, не разбирая ни своих, ни чужих, тасуя их, как карты.
— Мне не повезло в другом — что ты постоянно превращаешься в копию нудного русского писателя. — Она убирает руки с плеч Генри, встает, берет недопитый бокал. Взмахивает свободной рукой. — А мог бы быть страстным поэтом-хулиганом! — «Хулиган» она говорит нарочито-английски, по-берджевски. — Хотя мне нравится. Продолжай занудствовать. Это возбуждает.
— И только? — хмыкает Генри, потянувшийся за сигаретой.
— И заполняет пустоту внутри.
Когда Вивьен засыпает — скандалы и беготня утомляют ее, она лежит на кровати, как ребенок, свернувшись калачиком, — Генри набирает сообщение Пете: «Прости, Петя. Я знаю, что ты думаешь — что я хочу занять твое место, стать тобой. Но я не хочу. Я…» Что писать дальше? Врать — никогда не думал о таком; рубить правду — решил творить твоими руками, сам видел, как похожи наши идеи и, быть может, так же похожи были бы наши стили, умей я рисовать? Непонятно. Стирает сообщение. Прежде чем уснуть, случайно нажимает куда-то не туда, и вдруг всплывает фотография — галерею Генри не чистит, облачные хранилища спасают воспоминания, — сделанная в больнице, после разговора с Оскаром. Селфи. Генри всматривается в это молодое лицо. Зная, что увидит, встает, стараясь не разбудить Вивьен, идет в ванную, включает свет, смотрит в зеркало — на фотографию, в зеркало — на фотографию, в зеркало — на фотографию…
Ни морщинки. Ни лопнувшего сосудика. Ни новой родинки.
Он ведь этого не просил? Зачем?
Тушит свет. Не уходит. Стоя в темноте, удаляет селфи — гасит экран.
Ты не слышишь этих разговоров, но тебе тоже жарко. Ты сидишь без футболки перед зеркалом, пьешь холодную воду и всматриваешься в отражение. Последние дни оно чудится тебе потускневшим. Ты думаешь о Генри и снова боишься — боишься, что он, так ловко решающий проблемы, займет твое место, шагнет из зеркала, уложит на лопатки, как в старом кино с Джеки Чаном, и заберет себе твою жизнь, твою красоту, твой блеск: не зря же ты начал тускнеть? Ты думаешь, что заболел, но температура не поднимается выше нормы, а от таблеток, выпитых на всякий случай, только хуже; перед сном в голову лезут странные мысли — может, нужно правильно расставить мебель и купить деревянные обереги, пустить в дом лунный и солнечный ветра? Может, права была бабка, чье немое проклятье преследует тебя? Может, мама — стараешься не думать о ней — сидит и ворожит в окружении древних старух, утром шатающихся по поликлиникам, а вечером гадающих, составляющих судьбоносные гороскопы? Ты хочешь знать ответы на слишком много вопросов, но спросить некого. Эли больше нет, набирать Генри боязно. А отражение не ответит.
Жизнь постепенно возвращается в привычное русло: рисование, посты в соцсетях, презентации и свобода, дыхание полной грудью. Эля разбудила в тебе желание, и теперь ты, узнав телефоны тех, кто готов доставлять удовольствие вне закона, снимаешь девочек: иногда — подешевле, иногда — подороже. Ты занимаешься сексом механически, больше смотря на собственное отражение, чем на чужие тела; ты думаешь, что обреченнее даже девяностолетнего старца, влюбленного в юную девицу с маленькими грудями, но потом, рассматривая обнаженного себя в зеркале, забываешь об этом. Вместо мыслей — животная эйфория. А после — почти лавкрафтовский ужас. Отражение все еще тусклое. Что происходит? Что прогнило в зеркальном королевстве?
Генри устраивает больше разнообразных встреч: магазины, библиотеки, небольшие фестивали — вы активно готовитесь к ежегодному «Комик-кону», ты предвкушаешь тысячи щекочущих взглядов, очереди за лимитированным артбуком. С Генри вы теперь видитесь только по делам — ты стараешься не встречаться с ним просто так, ужас и дурные предчувствия диктуют порядок действий. Приходит партия первых фигурок по вашим комиксам: твой Питер Голд, его спутница, злодей, одержимый любовью к злодеям; колдуны и тайные жители Чикаго из вашей второй линейки — хотя бы за нее ты не переживаешь, удел твоих коллег — извечное второе место, и они довольны этим.
Чтобы поднять информационный шум — так думаешь ты, Генри руководствуется еще и благими побуждениями, — ты едешь в детскую больницу. По дороге Генри пересылает тебе фото завороженных детей — им уже отправили игрушки и комиксы — с подписью: «Смотри! Почувствуй себя голливудским актером», а ты всю дорогу смотришь на собственное отражение в окне такси, пока водитель, перекрикивая музыку, рассказывает последние новости. Мир внешний совсем не интересен.
В дверях больницы тебя встречает темнокожий доктор в очках. Снимает их, прячет — будто становится моложе — и, пожав тебе руку, пропускает вперед. Ты не успеваешь рассмотреть имя на его бейджике, для тебя он добрый-темный-Айболит, лечащий маленьких бегемотиков с больными животиками.
— Как добрались? — спрашивает он, пока ты надеваешь халат и моешь руки. — Вижу, вы какой-то то ли грустный, то ли замученный.
— Нет, все хорошо. Просто много думал в такси.
— Надеюсь, над новыми комиксами, — улыбается доктор. Ты не успеваешь заметить, как он добывает пластиковый стаканчик кофе и «Сникерс». — Простите, мне нужно для нормальной работы мозга. Вы же не против? А такси — отличное место, чтобы подумать. Рассказал бы я вам одну историю… но, чувствую, сейчас не до этого.
Видя, что ты закончил, доктор приоткрывает дверь, выпускает тебя в коридор. Больница шумная: ты слышишь звуки мультиков, которые и сам смотрел, — песни из «Русалочки», шутки из «Гравити Фолз», детский смех и плач.
— Хорошо, что вы приехали, — продолжает доктор, пряча недоеденный «Сникерс» в карман. — Ребята очень ждали этой встречи. Сомневаюсь, что в ближайшее время к нам заглянет звезда такого уровня, типа Роберта Дауни — младшего. О, они бы визжали от радости!
— Я настолько популярный? — Ты ставишь телефон на беззвучный, убираешь в карман халата.
— Будто вы сами этого не знаете, Питер. — Ты не поправляешь доктора. А он опять улыбается. Надевает очки — словно стареет. — Надеюсь, пока вы размышляли в такси, вы придумали какой-нибудь новый комикс. Очень надеюсь.
— Вы тоже среди моих фанатов? — Ты улыбаешься.
— Нет, но мой сын вас обожает. Подпишете ему пару выпусков? Потом, у меня в кабинете. — Доктор останавливается, сминает пустой стаканчик, выкидывает. Просит тебя присесть. Переходит на полушепот: — Сейчас мы войдем. Я встану в стороне и не буду мешать, у нас есть час — постарайтесь ответить на все их вопросы, хорошо?
— Ну, для этого я и приехал. — Ты пожимаешь плечами. — Как будто есть какие-то другие варианты.