— Как же можно⁈
— А вот так! Наблюдателей оставьте. Как обстрел завершится, тогда и займете позиции. Я назад, на второй гребень. Нужно готовить линию прикрытия на случай отступления. Если станет совсем тяжко, отходите.
— Нет! Я дал клятву стоять насмерть!
— Освобождаю вас от этой клятвы!
— Михал Дмитрич! Русского офицера освобождает от клятвы только смерть! — упрямился Горталов.
— Не говорите глупостей! — вскипел я. — Война не закончилась. Вы еще пригодитесь.
Тяжелый разговор. Продолжать его показалось невмоготу. Я развернулся и отправился обратно к Куропаткину, весь во власти тяжких дум и плохих предчувствий.
— Наполеон награждал своих маршалов, если они дарили ему полчаса, — с горечью сообщил я Алексею Николаевичу. — Мы выиграли армии целые сутки, и что взамен?
Вопрос был риторическим, и мой начальник штаба, оставив его без ответа, принялся докладывать обстановку.
На Кованлеке снова загремели разрывы. Турки подтягивали артиллерию с других участков, а нам нечем было ответить. Целых орудий осталось — по пальцам пересчитать. Их берегли, чтобы отбиваться картечью.
— Снова атакуют, — сообщил мне очевидное Куропаткин, когда с третьего гребня послышалась ружейная трескотня.
— Готовьтесь, придется прикрывать отступление, — распорядился я севшим от волнения голосом, вслушиваясь в музыку боя.
Чутье мне подсказывало, что эта атака станет последней, но я ошибся — редут устоял. Мой совет отвести роты из-под огня в безопасное место отлично сработал. Но силы были на исходе.
— Прикажите очистить Кованлек, — еле выдавил из себя.
Ваня Кошуба, ординарец, совсем мальчишка, убежал передать мое распоряжение.
Этот приказ — он запустил во мне странный разрушительный механизм. В висках, как метроном, с нарастающей силой принялась стучать кровь. Все сильнее и сильнее!
Крики турок, доносившиеся с Кованлека, звучали все ближе, зловеще и свирепо, обещая «москоф» мучительную смерть. Ручейки владимирцев устремились к впадине, разделявшей две гряды.
— Майор Горталов отказался покинуть редут! — издали, за сто шагов, закричал мне вернувшийся ординарец.
— Коня! — зарычал я.
Денщик Круковский, возникший как из-под земли и трясущийся как осиновый лист, сунул в руку поводья. Я взлетел в седло. Вытянулся, опираясь кончиками сапог на стремена. Все происходящее на поле боя почему-то превратилось в последовательность сменяющих друг друга картинок, как в парижском оптическом театре месье Рене, — под барабанный стук сердца.
«Горы трупов… Тысячи раненых, убитых, изувеченных, обезображенных — все это напрасно? Бегущие солдаты. Разбитые орудия… Неужто достанутся врагу, хоть и со снятыми кольцами? Победа, обернувшаяся отступлением, поражением. Как такое оказалось возможным⁈ Отдаем взятое с боя. Турки торжествуют…»
Я глухо застонал, все больше заводясь. Предельное нервное напряжение подбиралось к своему пику.
С высоты коня увидел красные фески, замелькавшие на гребне, уже в наших траншеях. Что может быть горше картины потери укреплений, удерживаемых сутки такой ценой⁈
Получи, Миша, горше!
На моих глазах турки принялись добивать оставленных на редуте раненых. Кто умер быстро, тому повезло — хорошо если просто разбивали прикладами головы, как спелые арбузы. Этого «янычарам» показалось мало. Со звериной жестокостью они, мстя за пережитый страх, терзали и расчленяли ятаганами тела, отрубая руки и ноги, отсекали ножами уши и носы. Вырезали кресты на коже, сыпали горячие угли на груди беззащитных русских солдат. Из кровавой взвеси, которая медленно поднималась над нашими прежними позициями, доносился кошмарный крик-вой нестерпимой боли и ужаса. Там умирали жуткой смертью лучшие — те, кто выполнил свой долг до конца, а я был бессилен им помочь, и мука все сильнее терзала душу, выворачивала ее на изнанку.
Но что это⁈
На край бруствера, как я час назад, взобрался майор Горталов — живой, невредимый и с саблей в руках. Решил принять последний бой? Зачем, Федор, зачем⁈
Турки бросились к нему с победными криками, Горталов отмахивался саблей, но чертовы басурмане наседали со всех сторон, стальные иголки длиной с локоть, венчавшие «янычарские» винтовки, впились ему в живот, грудь, спину, бока, кепи свалилось с головы и… я увидел, как истерзанное тело майора подняли на штыках вверх под утробный рев.
Заломило висок, грудь перехватило так, что не вздохнуть. И в тот момент меня крепко ударило в голову, она как-будто взорвалась.
«Ангел мой отлетел», — мелькнула последняя мысль, прежде чем я провалился в черноту.
Смерть майора Горталова, рисунок из «Военной энциклопедии» Сытина
Глава 2
Моя личная чертовщина
Голова болталась, как у китайского болванчика, в ушах стоял неумолчный колокольный звон, меня качало, как на волнах.
— Голову, голову придержи, растыка!
Две руки прекратили тряску, но плавные колебания продолжились до того момента, как стало чуть темнее, и спиной я почувствовал толчок. Вокруг, судя по звукам и редким касаниям, суетились люди, звали лекаря, а я постарался разлепить веки. Две попытки вызвали вспышку боли в висках, третья удалась — сквозь щелочку и разноцветные круги в глазах я увидел несколько сапог и кусок парусины.
— Палатка медсанбата, что ли?
Я нахмурился — что за чертовщина, какой еще медсанбат?
— Обычный, медико-санитарный батальон.
Странное название для полевого лазарета или перевязочного пункта, хотя все слова понятны, sanitas — здоровье на латинском. Но кто со мной говорит? Этот голос — он звучал не извне, не в ушах, а изнутри. И был недовольным, но жестким, как у полкового командира.
— Кто-кто… Конь в пальто!
Я оторопел и с трудом перекрестился. Похоже, поймал головой пулю на излете. Контузия, сложившаяся воедино с нервным потрясением. У меня бред? Или все куда хуже? Откуда этот голос взялся?
— Полегче что-нибудь спроси! Помереть спокойно не дают! Даже такой дурацкой смертью, как моя.
В тоне моего собеседника явственно читалась горечь и гнев. Но кто ему помереть не дал?
— Если бы я знал.
И добавил с насмешкой:
— Про раздвоение личности слышал? Теперь только смерть разлучит нас.
Нет, я не хочу!
— Кто тебя будет спрашивать! Терпи, казак, гостя.
Да какой я казак, служил по пехоте! Даже не обер-офицер, а генерал-майор!
— Ой-йой-йой, какие мы важные.
Внутренний голос затих. Хмыкнув, я с трудом раскрыл глаза пошире и уставился на лысого мужика в черкеске. Он разгладил рыжую бороду надвое, до самого подбородка:
— Проштыкнулся ты, Мишка, как дед твой любил говаривать.
Действительно, чертовщина — родного батюшку не узнал! Но ведь не от него же я слышал столь странные речи?
Отец укоризненно покачал головой, не сводя с меня любовного взгляда и массируя левую сторону груди, прямо по газырям:
— Надо в Ставку тебе ехать. Гадать не берусь, чем закончится твоя эскапада.
Волна тепла при взгляде на него вылилась в неожиданный порыв — я склонился с кушетки, на которой лежал, и поцеловал крепкую, но подрагивающую руку.
«Лысый-бородатый» всхлипнул, сложился пополам, прижал к себе:
— Думал все — нету наследника! Собирайся да езжай, Мишка, Государь ждать не любит. Помогай тебе Всевышний!
Словно устыдившись своего порыва, он разорвал объятия, перекрестил меня и вышел из палатки. За ним последовали все, кто толпился вокруг походной кровати, чтобы не мешать моим сборам. А я чуть не застонал им вслед — перед глазами встало наколотое на штыки тело Горталова, истерзанное, истекающее кровью… Подлецы в аксельбантах, скоты штабные! Сейчас будут прятать подленькие ухмылочки, да втихаря радоваться, что подсидели!
— Замполиты и особисты, особисты и замполиты, ничего не меняется, — снова зазвучали в голове чужие слова.