Он вышел из купе, прошел вдоль вагона. Тишина. Из других купе ни разговоров, ни движения.
Он постучался, отодвинул дверь соседнего купе. Два господина, словно из музея мадам Тюссо. Такие же жизнерадостные. И по виду — уж господа, так господа. Всё соответствует, и лицо, и одежда, и духи, и запонки.
Не говоря ни слова, оба посмотрели на Арехина, пытаясь холодным взглядом дать понять пришлому господинчику, что ему тут не место.
— Адольфус, ты! — раскрыл объятия Арехин. — Врал, врал Казимир, будто ты проворовался и уехал в Америку. Я ему так и говорил: врешь, не такой наш Адольфус. Никогда он из родной Праги не уедет, ну, разве в Вену или Берлин, переждать, пока пыль осядет. И ведь как в воду глядел: вот он ты, весь из себя красавчик, видно, женился-таки на дочке господина Либермана? И правильно! Дай, я тебя поцелую, душа моя!
Тут и вагон очень кстати качнуло, и Арехин прямо-таки упал на Адольфуса.
— Позвольте! Вы обознались! Я не имею чести вас знать! И я вовсе не Адольфус! — высвобождаясь из непрошеных объятий, протестовал господин.
— Вот-вот, ты всегда так! Не бойся, я ведь не долг хочу получить, хотя, нужно сказать, если ты вдруг вспомнишь о тех несчастных пяти сотнях, я буду только рад. Но куда меньше, чем видеть тебя живым и здоровым!
— Да позвольте же! — господин теперь уже с силой оттолкнул от себя Арехина. — Вам ясно говорят, что вы обознались.
— Обознались, — подтвердил и второй. — Это господин Шмидт, Карл Шмидт, я его знаю уже много лет.
— В самом деле? — растерянно протянул Арехин. — Карл Шмидт? И вы никогда не учились в Карловом университете?
— Я учился в Гейдельбергском университете, — с достоинством ответил лже-Адольфус.
— Ох, простите, простите… А издали, да что издали — вблизи вы чистой воды Адольфус Вобейда, мой старинный товарищ и друг. Говорят, у каждого человека на земле есть двойник. Вы, по крайней мере, теперь своего знаете. Адольфус Вобейда, тот самый, что изобрел патентованное средство Вобейды против преждевременного старения… — пятясь и кланяясь, Арехин покинул купе и закрыл за собой дверь.
Ему не нужен был ни бумажник господина Шмидта, ни его золотые часы, ему нужно было проверить: Шмидт — человек из мяса и костей, или искусно изготовленный андроид?
Убедился.
Теперь к себе в купе.
Карел продолжал спать, но сон этот был сном грешника: он то всхлипывал, то просил прощения и оправдывался перед какой-то барышней, то диктовал той же неведомой барышне целые страницы абракадабры (или нового слова в литературе), то замолкал, собираясь с силами.
Бывает. Судя по всему, лауданум в немаленькой дозе. Но и не такой уж и большой. Соответствующей случаю. Специалисты.
Арехин и сам задремал. Время дневное, тело перемещается в пространстве и времени, а разуму пора и поспать. Иногда, очень редко, сон разума порождает откровения, обнажая суть вещей в её первозданности, смывая румяна и белила, отстёгивая накладные косы и деревянные ноги.
Но разум спать отказывался категорически. Подремать вполглаза — куда ни шло, но только вполглаза, приглядывая за реальностью, чтобы не расползлась ненароком. Реальность следует держать в строгости. От баловства она портится.
И всё-таки она, если и не портилась, то шалила.
Шахматный турок читал лекцию о гипермодернизме в шахматах, да не где-нибудь, а в Таврическом дворце, а сквозь сытые лица депутатов государственной думы проглядывали то крысиные морды, то лики морских тварей, а то и восковые фигуры с фитилями, торчащими из макушек. Светя гражданам свободной России, сгораем сами, дорогие товарищи. И вспыхивали сначала Владимир Ильич, потом Феликс Эдмундович, а затем и Лев Давидович. И Крупская выговаривала Арехину, что не прислал эликсир вовремя, припозднился, и потому Володе опять приходится работать в подполье.
Однако к Праге он подъезжал вполне отдохнувшим.
В отличие от автомобиля, поезд добирался неспешно, и уже вечерело.
Растолкав Чапека (тот если и не проснулся окончательно, то поднялся беспрекословно), он вышел из вагона, взял извозчика, и вновь отвез Карела домой, где и сдал с рук на руки даме с поджатыми губами. Та без упрека приняла мужа, если, конечно, Чапек был её мужем. Судя по поджатым губам — им и остаётся.
Глава 8
Собственно, в Праге Арехина больше ничего не держало. За исключением одного, вернее, двоих: братьев Гавелов.
Ещё вчера Шаляпин говорил, что Гавелы будут на приватном вечере, где ему, Шаляпину, придётся петь. Вечер в честь помолвки дочери устраивает богатый ювелир и покровитель искусств Гуго Бернстайн.
Арехин заехал в гостиницу, привел себя в презентабельный вид, надел турнирный фрак (на турнирах он всегда играл во фраке), и только потом вышел в общество. В вестибюле он повстречал Есенина, тот, как обычно, поджидал даму.
— Партийку? — спросил поэт шахматиста.
— В другой раз. Спешу на вечер.
— Случайно, не к Бернстайну?
— Случайно к Бернстайну.
— Вот и говори, что мир велик. Велик-то велик, а все собираются у Бернстайна. Мы тоже. Дора танцевать будет, я почитаю что-нибудь новенькое. Вы, верно, сеанс одновременной игры будете давать?
— Нет. Сеанс одновременной игры на подобном вечере — это очень и очень скучно.
— А что же вы будете делать?
— Настраивать рояль. Знаете, Шаляпин терпеть не может, если рояль хоть немного расстроен, и обязательно проверяет его перед концертом. Вот я и проверю, а будет нужно — настрою.
Есенин с сомнением посмотрел на Арехина:
— А где же ваши инструменты? Камертоны, ключи?
— Всё уже на месте, ждет меня. Потому извините, спешу, — и он ушел прежде, чем появилась мисс (или миссис?) Дора.
У отеля стояли не только коляски, но и моторы. Арехин выбрал лошадок. Накатался он на автомобилях, довольно.
Извозчику он сказал ехать в дом Бернстайна — Шаляпин утверждал, что этого довольно, что этот дом в Праге знают все. Так и вышло, извозчик кивнул, ездили, знаем, и коляска покатилась по мостовым города. В Праге дорогие извозчики отличались от дешёвых не скоростью, а