Наглядевшись вдоволь, мы с Колькой отошли в сторонку. Перед нами снова был пустырь, груды бута для фундамента, доски, кирпич. Мы заглянули в котлован. На дне его блестела вода, оттуда остро пахло землей, срезанными корнями. Какая-то женщина подошла к углу котлована, перекрестилась и бросила на дно монетку – «чтоб школа долго стояла, – пояснила она соседке, – мой Сенька тут учиться будет».
Вдруг заиграл вдали духовой оркестр, и мы с Колькой побежали. Навстречу нам, профильтрованные пространством, чуть приглушенные молодой весенней зеленью, плыли веселые и чистые звуки марша. Это комсомольцы городка шли на субботник – строить школу.
Сегодня, много лет спустя, я вспоминаю этот день, и мне становится ясно, какой это был большой день для Старо-Никольска. Городок был древний, но не было в нем красивых домов. Красивы были только церкви; некоторые из них были очень старые, с шатровыми колокольнями, с узкими окнами; даже не входя вовнутрь, можно было почувствовать, как толсты, древни и прочны их стены. А колокольни иных церквей, головокружительно высокие, вторгались прямо в небо. И хоть предназначались храмы для бога, но строили их люди, и вид их вызывал в людях гордость за людей. В напряженной каменной мускулатуре сводов, в дерзком взлете колоколен, в самодовлеющем спокойствии куполов не было божественной кротости, не было смирения. Церкви были высоки и красивы, они господствовали над простором, а домишки городка веками толкались, путались у их каменных ног, старели, горели, перестраивались, но не становились ни выше, ни красивее. А теперь люди строили дом для людей и хотели, чтоб он был высок и красив.
Взрыв
Вскоре подошли летние каникулы, опять я целые дни проводил на дворе богородицына дома. В то лето на нас нашло увлечение пистолетами-самоделками.
Законодателем пистолетной моды был Митька Зубков; он доставал откуда-то самые лучшие медные трубки и умел вырезать к ним такие рукоятки, что пистолеты походили на настоящие. Мы подражали ему по мере сил, но у нас все выходило гораздо хуже.
Вскоре нам стало негде доставать порох; до этого мы покупали его в охотничьем частном магазине, но так как было много несчастных случаев, запретили отпускать порох несовершеннолетним. Тогда все ребята сложились, вручили деньги дяде Коле, культурному сумасшедшему, и послали его в магазин – он взрослый, ему отпустят. Однако он принес из магазина не порох, а деревянное чучело дикой утки, употребляемое охотниками для подманивания настоящих, живых уток.
Вечером мы, шестеро ребят, собрались на заброшенном огороде за богородицыным домом и долго думали-гадали, как добыть пороху. Наконец тот же Митька Зубков сказал, что порох есть в снарядах, а снаряды – на полигоне. Ведь не все снаряды разрываются. Он знает, он жил в деревне у дяди, в пяти километрах от полигона.
Решили ехать с ночевкой.
Мне отпроситься из дому ничего не стоило. Тетка просто сказала: «Хоть на неделю убирайся, глаз мне мозолить не будешь». Но Кольке и остальным ребятам добыть разрешение было труднее. И уж конечно, никто не говорил своим родным, куда и зачем едет. Все сообща врали, что это организованная школой экскурсия на лесное озеро, что едут под надзором педагогов и что бояться за них нечего.
Ранним утром пошли мы на станцию. Вначале было нас пять человек: Митька Зубков, мы с Колькой, еще один Колька, по кличке Рыжий, и Женька Пельчак. Уже у самой станции нагнал нас шестой участник похода – Скиля. Когда-то, еще в первом классе, он был очень тощий и его дразнили Скилет – семь лет, потом сократили кличку, стали звать просто Скилей. С тех пор как его так прозвали, он успел потолстеть и теперь был, пожалуй, самым толстым из нас. Но прозвище у него было прежнее, и он на него откликался.
– Мать не пускала, – запыхавшись, сказал он нам, – так я и без спросу ушел. Маленький я, что ли!
Городок наш стоял в стороне от большой железнодорожной магистрали, через него проходила лишь одноколейная ветка, и шли по ней поезда не очень часто, да и то все больше товарные. В ожидании нашего поезда мы пошли бродить по запасным путям. Здесь пахло мазутом и шлаком, сновал приземистый, пузатый маневровый паровоз, в красном коридоре между товарными составами гулко звучало эхо.
Наконец какой-то железнодорожник спросил нас, зачем мы здесь околачиваемся, и Колька, бойкий на язык, сказал ему:
– Мы, дяденька, на поезд опоздали, нам в Пирогово ехать надо.
– В Пирогово поезд только завтра утром будет, – ответил тот.
– А вечером не будет поезда? – спросил Митька Зубков.
– Вечером есть поезд, да не про вас. Вас в белый экспресс не посадят. – Железнодорожник добродушно усмехнулся и пошел дальше.
– Слыхали? Белый экспресс! – зашептал Колька. – А мы-то ничего не знали… Только зачем белый, лучше бы какой другой цвет. Белыми белогвардейцы были.
В тех книгах, которые мы читали, часто упоминались экспрессы – и синие, и желтые, и зеленые, и золотые, но белых что-то не было. А здесь у нас, через наш тихий городок, оказывается, ходит экспресс – белый экспресс! «Вот уехать бы мне на нем», – подумал я.
Вскоре подали состав. Мы сели в вагон. Это был рабочий поезд, бесплатный, состоял он из пяти теплушек, в нем ездили рабочие к глиняным разработкам.
Через час мы вышли на полустанке и зашагали по узкой лесной дороге.
Шли мы очень долго, устали и уже начали роптать и грозились побить Митьку Зубкова, который был нашим проводником. Но побить не побили, а устроили привал и, отдохнув, пошли дальше.
Лес стал гуще, темнее, началась гать. Ржавая болотная вода тускло мерцала под корягами, пахло сыростью. Потом опять лес стал реже, и вот наконец увидали мы два ряда колючей проволоки и доску с предупреждающей надписью. Но не про нас это было писано. Мы пошли вдоль ограждения, перелезли через него, помогая друг другу, и очутились на полигоне.
До этого я думал, что полигон – это что-то необыкновенное и снарядов там валяется сколько угодно. Но это была такая же земля, как и по ту сторону ограждения; здесь рос такой же кустарник, были такие же кочки – ничего особенного. Да и полигон ли это? Очевидно, то же самое подумали все ребята, потому что опять стали грозиться поколотить Митьку – не туда, мол, привел.
Мы долго шли, ничего не находя, никаких снарядов здесь не было.
Но вдруг