Эх, бедная Даметкен, за четверть века, проведенные вместе с ним, она ни разу даже не посмотрела на него с укором. Был трактористом — завидная для многих работа, так нет же, все бросил и стал пастухом, Мало того, презрел зимовки в окрестностях аула, потому как душа рвалась на волю и тосковала по щедрой красоте первозданной природы. Вот и выбрал Жангали далекую Ака-лаху, а это, как-никак, целый день пути от усадьбы. Но и на этот раз Дамеш не насупила брови, не стала корить мужа, что поселились в глухомани. Растила детей, старательно их воспитывала, дом содержала в идеальном порядке и чистоте, а мужа, день-деньской пропадающего со скотом на пастбище, всегда встречала щедро накрытым белым дастарханом, горячим вниманием и учтивым почитанием.
Иногда в теплые, солнечные летние вечера или серым прохладным предрассветным утром его драгоценная Дамеш затягивала какую-нибудь чудную песню. А в следующее мгновенье тихонько начатая ею мелодия, переливаясь все громче, взмывала в синеву неба, звенела и парила над неприступной высотой Алтайских гор. Когда Дамеш пела, все вокруг замирало: казалось, даже ветер переставал дуть, стихал шум водопада, умолкали трели птиц. А просторное ущелье Акалаха, словно завороженное ее песней, как-то по-особенному преображалось и расцветало.
Разумом Жангали никак не хотел принять того, что эти дни канули в безвозвратную вечность. Разве может сердце смириться со свершившимся?! В глазах туман... Непроглядная свинцовая мгла, сквозь которую ничего нельзя разглядеть...
Боже мой, что же он теперь будет делать, куда пойдет, кому пожалуется на свое горе?!.
...Ясно, что так долго хранить в теплом доме тело нельзя. Может, правильнее дождаться людей из аула, не разжигая печи? Тогда где же самому устроиться, где разместить гостей, если вдруг кто-то приедет?
Сбив в кучу скот, Жангали загнал овец в кошару и вернулся домой. Да простит его аруах Дамеш! Он выбрал место при входе в дом. Затем завернул тело покойной жены в войлочный ковер, вынес и положил на скамью на веранде.
— Вот так, Дамеш, ты уж не обижайся на меня, — чуть не плача, выдавил он из себя. — У меня нет выхода, иначе я не смогу сохранить твое тело до того, как приедут люди и твои родичи...
Войдя в дом, он ополоснул руки, сел к столу и с шумом выпил несколько кесешек чая. Однако усидеть в тепле не смог, обеспокоенный тем, что оставил Дамеш одну. Снова вышел наружу.
Уже сгустилась непроглядная темень. У порога тихо лежит Актос. Бедняга будто чувствует, что случилась какая-то трагедия, невосполнимая утрата: молчит, не поскуливает привычно, клянча поесть. Заметив хозяина, даже не подошел к нему.
Жангали вернулся в дом и вынес собаке ведерко с объедками со стола. Затем прошел на веранду, зажег лучину.
— Лежишь, Дамеш? Ну лежи... — зашептал он. — Отдохни сегодня здесь. Наверное, завтра кто-нибудь да приедет. Давай подождем еще денек... Еще немного, Дамеш!
Однако, как бы томительно Жангали ни ждал появления сородичей, назавтра никто из аула опять не приехал.
Бледный и злой, он подавил в себе усилием воли все чувства и стал безучастным, как камень. Овцы котились и днем и ночью, нередко принося двойной приплод, так что вскоре число народившихся ягнят достигло почти двух десятков. Всех их вместе с матками он удобно, по отдельности устроил в теплых сараях.
Одна из окотившихся до срока овец, отказавшись от новорожденного, уморила ягненка голодом. В подобных случаях необходимо все время держать малыша на глазах у матки и то и дело прикладывать его к соскам. Но разве сейчас он в состоянии заниматься этим, когда сам находится в безвыходном положении?!
Ночью, включив освещение, Жангали довольно долго просидел на холодной веранде, охраняя тело Дамеш. Шепотом жаловался жене о своей тоске и горе. Вспоминал навсегда ушедшие счастливые дни их сладкой как мед совместной жизни. Даже хихикал, когда на память приходили какие-то давние забавные истории. Но тут же себя одергивал: «Боже милостивый, чему я смеюсь — видно, уже с ума схожу».
«А может, Дамеш вовсе и не умерла? Вдруг все это только сон?»
Ночью окотились еще две овцы, обе принесли по двойне.
Следующий день прошел в беспокойных хлопотах. Правда, в полузабытье Жангали даже не понимал, что делает, чем занят. Во всяком случае, весь день провел на ногах, курсируя между домом и кошарой: задавал скоту корм, ухаживал за ягнятами, топил печь...
Ни минуты отдыха, мелькнула даже мысль пойти во двор да накинуть петлю на шею, чем терпеть такие муки. Разве его жизнь дороже жизни Дамеш?.. Но что тогда будет с детьми? На кого он их оставит? А если погибнет оставшийся бесхозным общественный скот, разве не будут потом поминать его недобрым словом? Такая молва похуже смерти, это ведь клеймо на костях...
С наступлением сумерек вошел, пошатываясь, в дом, и тут его взор упал на темные силуэты возле печи — то ли люди, то ли чурки. Чтобы разобрать получше, Жангали вытер рукавом припорошенные инеем глаза. Наконец узнал Нурлана, который встал с места и пошел ему навстречу.
— Агатай, начальство не выделило помощника, поэтому меня вместе с отцом отправили к вам обратно, — грустно объявил племянник.
— Как вы тут, братишка, живы-здоровы?
Он узнал голос — второй человек, сидевший, грея руки, возле печи, оказался его единственным родным старшим братом.
— Что-то Дамеш не видать, где-то во дворе, что ли, возится? — спросил Нургали.
Жангали не произнес ни звука. Совершенно обессиленный, он как подкошенный упал на колени прямо на пороге. А потом, сморщив лицо и скривив рот, горько расплакался, так, что плечи затряслись от рыданий.
В первый раз с момента кончины жены он, оказавшись рядом с людьми, смог наконец дать волю душившим его слезам.
* * *
С северной стороны аула Мукур тихонько, словно роняя слезы, бьет одинокий ключ.
Этот источник мукурцы называют сегодня Жалбыз-ды булак — Мятным ключом. А некоторые зовут «родником Жангали». На самом же деле древнее название источника — Аулиебулак, то есть Святой родник. В старину его считали священным не только жители находящегося по соседству Мукура, но и народ, обосновавшийся внизу — в Аршаты и Ореле. Люди приходили сюда, чтобы совершить священный обряд и провести ночевку.
Прежде у истока родника