Пыльник, мой маленький защитник, выскочил из-за печи, словно чертик из табакерки, и развил бурную деятельность. Он не просто швырял комья — он вел прицельный огонь! Запустил ком сажи прямо в лицо одному из стражников, и тот, взревев, начал тереть глаза, оставляя на лице грязные полосы, будто перепачканный в угле ребенок. Потом Пыльник схватил лежавшее на столе яблоко и швырнул его — яблоко, конечно, не причинило вреда, но отвлекло, а следом прилетела уже пригоршня мокрой земли с пола, которую он, видимо, припас для особого случая. Работал он молча, сосредоточенно, с таким видом, будто выполнял важнейшую миссию по спасению вселенной, а не просто пачкал дорогие доспехи.
А Метла! О, это была настоящая темная лошадка! Она стояла в углу, никем не замечаемая, пока самый самоуверенный из стражников не повернулся к ней спиной. И тут — раз! — она рванулась с места, будто ее пружину отпустили, и ударила его рукоятью по шлему с таким глухим лязгом, что у меня уши заложило. Удар был настолько неожиданным и сильным, что стражник, широко раскрыв глаза от изумления, сделал два неуверенных шага и сел на пол, тихо бормоча что-то о том, что «мебель здесь какая-то нервная».
Я, конечно, не осталась в стороне. Я царапалась, как дикая кошка, кусалась. В воздухе висела пыль, летели перья из разорванной подушки, гремели падающие банки.
И тут, сквозь этот хаос, двинулся он. Гордан. Он шел медленно, словно гулял по своему парку, а не по полю битвы. Его прекрасное лицо было бесстрастно, лишь в уголках глаз дрожала тонкая ниточка раздражения. Он устал от этого цирка. И когда он оказался в шаге от меня, я, не раздумывая, плюнула. Прямо в это безупречное, словно высеченное из мрамора лицо.
Слюна ударила ему в щеку, медленно скатилась к подбородку. Время словно замерло. Он даже не моргнул. Просто стоял, глядя на меня, а потом медленно, с преувеличенной аккуратностью, снял перчатку и вытер щеку.
— Какая же ты дикая стала, — прошипел он, но в его голосе не было прежнего презрения. Там звучало что-то новое. Что-то опасное. — Настоящая лесная кошка. Боюсь, это разбудит во мне нежелательный интерес. Я, пожалуй, передумаю и не стану запирать тебя в башне. Возможно, я захочу снова украшать твоей воинственностью свое ложе.
От этих слов меня затрясло с новой силой. — Ни за что! Никогда! — выкрикнула я, пытаясь ударить его.
Но он был сильнее. Нечеловечески быстрее. Моя рука, занесенная для удара, даже не успела опуститься — его пальцы впились в мое запястье, выкручивая сустав. Боль, острая и унизительная, пронзила все тело, заставив меня ахнуть. Он использовал мой же импульс, резко развернул меня спиной к себе и прижал к своей груди так плотно, что у меня перехватило дыхание.
Я чувствовала, как его дыхание участилось, стало горячим и тяжелым у меня в волосах. Но хуже дыхания было другое — четкое, недвусмысленное давление его тела, твердый контур, который не оставлял сомнений в его физической реакции. Это открытие пронзило меня новой, леденящей волной отвращения. Это был не просто захват, не просто демонстрация силы. Это было обладание, заявленное на самом примитивном, животном уровне.
Он наклонил голову, и его губы почти коснулись моего уха. Дыхание было горячим, а голос — низким, интимным и от этого еще более чудовищным.
— Мы скоро это выясним, — прошептал он, растягивая слово, и в его тоне слышалось не просто обещание, а сладострастное предвкушение. Он на мгновение замер, давая мне прочувствовать всю унизительность и беспомощность этого положения — пойманной, прижатой, лишенной даже возможности видеть его лицо. Его хватка была абсолютной, железной, не оставляющей сомнений в том, кто здесь хозяин положения.
Меня, избитую, грязную, перепачканную в собственной крови, втолкнули в карету, как мешок с корнеплодами. Я выла, царапала дверцу, билась в истерике. Но грохот колес по булыжникам и шум дождя по кожаной крыше заглушали все. Мои крики тонули в этом равнодушном рокоте, не долетая ни до кого.
В последний раз, через залитое дождем окно, я увидела свою хижину. Она стояла покореженная, с вывороченной дверью, будто раненая, поникшая зверюшка. А на пороге, неподвижный, как памятник самому себе, сидел Жнец. Он не метался, не кричал. Он просто смотрел. Смотрел на увозящую меня карету.
Дорога в замок растянулась в бесконечный, липкий кошмар. Все, чего я так панически боялась все эти месяцы свободы, свершилось. Меня везли не как почетную гостью, не как раскаявшуюся жену, которую возвращают в лоно семьи. Нет. Я была пленницей. Добычей. Вещью, которую сильный отобрал у слабого и теперь вез положить на свою полку. Каждый стук колес отдавался в висках одним и тем же словом: «Собственность. Собственность. Собственность».
Замок встретил меня бездушным молчанием. Высокие стены, когда-то казавшиеся воплощением надежности и величия, теперь просто давили. Все здесь было безупречно, вылизано до блеска и мертво.
Меня грубо втолкнули в мои бывшие покои. В ту самую комнату, которую я когда-то с такой нежностью обустраивала, подбирая ткани для штор и расставляя безделушки на каминной полке. Тогда она казалась мне уголком безопасности и своего, хоть и маленького, мира.
Теперь это место было чужим. Золоченая клетка с бархатными стенами. Знакомый запах воска для паркета и старого дерева, раньше такой уютный, теперь стоял в горле тяжелым, тошнотворным комом. Я ненавидела все. Вышитые подушки на кресле, которые я сама когда-то подбирала. Глупые, безмятежные пейзажи в рамах на стенах. Даже солнечный луч, падающий из высокого окна на идеально отполированный паркет, казался мне издевательством — таким же холодным и далеким, как и все здесь.
Это была не моя комната. Это была тщательно украшенная гробница для той наивной, покорной Алиши, которая умерла в тот день, когда сбежала в лес. А та, что стояла здесь сейчас — испачканная, с разбитой губой и бешенством в сердце — была уже другой. И для нее здесь уж точно не было места.
Позже я увидела и ее. Вернее, она сама вышла мне навстречу. Инесса. Она появилась из дверей покоев Гордана, небрежно поправляя шелковый халатик на своих плечах. Этот нехитрый жест, этот намек на только что прерванную интимность, был рассчитан так же точно, как и ее улыбка.
Увидев меня — стоящую под охраной у дверей моей же бывшей комнаты, перемазанную, с растрепанными волосами, — она даже бровью не повела. На ее лице распустилась улыбка. Сладкая, до тошноты торжествующая.
— Ах, какая встреча! — ее голосок, тонкий и звонкий, резанул слух. — Вернулась наша блудная овечка.