Тут я услышала голос Питера. Он ухватил меня за локоть и повлек вперед, но дети пустились за нами следом. Он шлепал их по рукам и кричал что-то на вьетнамском, но они все не отставали, и лишь когда мы дошли до перекрестка и двое регулировщиков движения – «белые мыши» – стали махать жезлами и бранить их, дети наконец разошлись.
Питер еще полквартала вел меня за локоть, будто нас преследовали, а затем остановился, повернулся ко мне и сказал, нет – прокричал:
– Ты давала им деньги?
Им. Десятки лет спустя я слышу в голове это слово и различаю дополнительные оттенки, которые тогда не уловила.
– Одной девочке, – сказала я, уже пристыженная.
Лицо Питера раскраснелось.
– Никогда не давай им деньги, – продолжал он повышенным тоном, возможно чтобы перекричать шум транспорта. Возможно. – Я же предупреждал. Не давай им деньги.
Впервые в жизни он разговаривал со мной не как с женой, а как с подопечной.
Как только мы свернули за угол, навстречу нам с тротуара поднялся еще один ребенок, на этот раз мальчик, и протянул такую же грязную ладонь. Он был привязан потрепанной веревкой к дряхлому старику, сидевшему на грузовой тележке и облаченному в изношенную форму, как я позже узнала, времен индокитайской войны. У старика не было ног. Одной культей он опирался на тротуар. Другая, вытянутая вперед на дощечке, была покрыта гнойными ранами: влажная черная плоть, зеленая слизь, капельки свежей крови. Мальчик был не старше той первой девочки, и будущее, написанное на его ладони, явно было не менее мрачным, чем у нее. Но на этот раз я отпрянула. Я не наклонилась к нему. Мы с Питером без труда обогнули их и поймали такси.
* * *
Довод был такой: слуги уже работали на иностранцев и знают, как замачивать наши фрукты и овощи и готовить блюда из нашего по большей части западного меню. Знают, как защитить наши американские желудки от мести Хо Ши Мина. (Она все равно настигла нас. Она настигала всех.)
– Предоставь всю работу им, – сказал Питер.
Лучшее применение моим талантам, сказал он, – светская жизнь. Ходи в гарнизонный магазин, если хочешь. Покупай платья и сувениры. Проводи утро в постели. Пиши письма. Домашние хлопоты оставь прислуге.
* * *
Пока мы доедали пирожные, мои собеседницы обменивались милыми историями о своих расчудесных садовниках, горничных и мальчиках на побегушках – на троих у них было столько слуг, что я сбилась со счету, – и, хотя теперь я сама входила в привилегированные ряды этих дам, я не могла не заметить, что о слугах они отзываются как о деловых карапузах («Так накрахмалил шорты, что они могли бы стоять») или преданных псах («Верите, нет – он все еще ждал меня с зонтиком под проливным дождем. Самому встать под зонт ему и в голову не пришло»). Эпитеты, которыми они перекидывались, – «удивительный», «скромная», «благородный», «простая», «счастливые» – даже при том что этнические стереотипы были в то время особенно сильны, вызывали у меня раздражение и неприязнь.
Должно быть, эффект от «манхэттена» и блестящей истории о моем (нашем) восхождении в верхние эшелоны общества выветрился. К горлу снова подкатила обида, которую я почувствовала на пикнике, когда меня сослали в комнату для шитья.
Меня так и подмывало прервать благостные излияния ремаркой о безногом старике. Или упомянуть о тощих детях, населяющих улицы и подворотни. А может, с мрачным наслаждением думала я, просто начать выкрикивать: «холера!», «малярия!», «скарлатина!», «брюшной тиф!»? Давно забытые болезни, от которых нас привили перед отъездом. Или – как вам такое, дамы? – я легко могла бы прервать их милое щебетание, спросив, что они думают о приглушенных залпах, уже в те дни доносившихся с другого берега реки, о далеких столбах дыма, которые мы иногда наблюдали из своих укромных, оплетенных колючей проволокой домов.
В Мэримаунте у меня была лучшая подруга, Стелла Карни, – первоклассный оратор и заядлая спорщица, умевшая обрушить праведный гнев на тех, кого она называла «самодовольными классами», и теперь, в гостиной Шарлин, мне очень захотелось быть на нее похожей – включить Стеллу, как мы бы сейчас сказали.
Стелла уж точно не стала бы молча выслушивать весь этот империалистический бред. У Стеллы хватило бы смекалки, подкованности в истории и политике, чтобы дискутировать, отстаивать свою точку зрения – насолить этим избалованным невеждам.
Но по тем временам Стелла была редкой птицей, и, как бы я ни восхищалась ее дерзостью, сказать по правде, иногда мне было за нее неловко, а порой она меня пугала. Мы уже отдалились друг от друга, а ведь после выпуска не прошло и двух лет.
Поддерживать огонь праведного гнева было изнурительно, даже в роли молчаливой соратницы.
И не забывай, какие это были годы. Мои познания в политике оставляли желать лучшего, а Сайгон был приключением. И, несмотря на все мое возмущение этими надушенными, мило болтающими женщинами, я хотела быть одной из них. Хотя бы потому, что, пожимая им руки, и участвуя в их беседе, и принимая их приглашения (Роберта устраивает у себя ланч на следующей неделе, будет лектор из американо-вьетнамской программы культурного обмена; она надеется, я смогу прийти), я продвигала блестящую карьеру мужа.
* * *
Хелен ждал снаружи водитель, и она предложила подбросить нас с Робертой домой. Приближалось мое любимое время дня в Сайгоне, послеобеденная сиеста, и хотя, как ревнительница равенства, я и порицала использование домашней прислуги, я уже вовсю предвкушала то, что ждало меня в нашем таунхаусе. Ставни в спальне закрыты, оберегая от солнца и зноя. Свежее покрывало откинуто. Кондиционер, все утро охлаждавший комнату, только что затих. Над головой бесшумно вращается вентилятор. На кровати лежит халат. На прикроватном столике ждет бутылка холодной воды «Виши», чистый стакан. Рядом один-два свежих цветка в вазе. На комоде курятся благовония. Роскошный полуденный сон.
Но Шарлин тронула меня за руку.
– Останься на минутку, – бросила она, прежде чем поцеловать подставленные щеки двух других жен. Как только они уехали, Шарлин повернулась ко мне. – Я могу предложить тебе что-нибудь еще? – спросила она в этой своей ужасной манере (прости, если я повторяюсь), будто делает тебе одолжение, позволяя быть у нее на побегушках. Она сама попросила меня остаться, а теперь делала вид, будто вежливо, с бесконечным терпением потакает моей прихоти.
Я заверила ее, что мне ничего не нужно, что ланч был