Отец затянул свой узел, оглядел наши повязки. — К дому все равно через главный перекресток добираться. Все равно через толпу с дрекольем.
И мы пошагали дальше в ночь, пошагали в самую гущу гаотяньской войны. Надев повязки, мы тоже вступили в войну. Стали частью гаотяньской армии. Совсем как сноброды. Никто больше не бросал на нас подозрительных взглядов. Люди скользили глазами по желтым повязкам и спешили дальше. Видели повязки, успокаивались и спешили дальше, ступая по черной ночи нового дня. Наверное, час был такой, когда солнце вовсю поднимается по небу, такой был час. Такой час, когда солнце красит золотом реки, леса, дома и деревни у Восточной горы. Такой час, когда крестьяне выходят в поле, а торговцы открывают свои лавки. Но растянувшаяся темнота не давала людям проснуться.
Не давала выйти из большого снобродства. И они скользили еще дальше в сон, еще глубже в снобродство, прямиком к гаотяньской войне На углу Треть ей улицы, поодаль от главного перекрестка, сои остановился. И началась гаотяньская война. Люди теснились, толпились, задрав головы, как во время собрания. Толпились без всякого строя и порядка, фонари вспыхивали и гасли, со всех сторон напирали голоса. Толпа передавала новость. Новость переходила из рук в руки, точно обжигающая тайна, от одного к другому. А от другого скорее к третьему. Люди заполонили улицу. Люди толпились, словно бурьян на пустыре. Фонари шарили по земле, по ногам и спинам. А лица, головы и плечи оставались в темноте. Некоторые люди прикрывали фонари руками. Накидывали на фонари тряпицы.
— Что там впереди.
— Начальство в императорский халат обрядилось.
— Что там впереди.
— Грядет Великое благоденствие.
— Что там впереди.
— Грядет великая война во имя Небесного государства. Всех деревенских, покусившихся на гаотяньское Небесное государство, будем в капусту крошить.
Новости были как ветер. Как облака. Как ростки, что пробиваются из-под земли. Рассветное ночное небо налилось полночной чернотой. Воздух налился чернотой, и деревья, дома и стены сделались угольно-черными. Уцелевшие уличные фонари разом погасли и почернели. И когда они почернели, мы увидели, как староста бросился бежать за руку с Ван Эрсян, молоденькой деревенской вдовой, и на головах у них желтели повязки, а Ван Эрсян прижимала к груди спящую дочку. Они вырвались из толпы и шмыгнули в боковой переулок. И лица их были ясные и белые, совсем без сна. А глаза огромные, будто грецкие орехи. Они бежали совсем по-обезьяньи, совсем по-рыбьи. И убежали. Убежали прочь из черной ночи. Убежали жить, не зная горя. Мой отец окликнул старосту — староста, староста. Староста услышал, но сделал вид, будто не слышит. И люди остались без старосты, остались без Ван Эрсян. Мир лежал в темноте без старосты, без Ван Эрсян. Людей примяло к черным пятнам на подсвеченной фонарями дороге. Зыбкий свет фонарей был как тление огня в золе. Воздух сделался сухим и жарким. Сухим, но еще не жгучим. Утренняя прохлада опускалась с гор и сочилась по забитым толпою улицам. И все равно повязки у людей насквозь промокли от пота. Пот стекал с повязок и повисал на щеках и носу. Протискиваясь сквозь толпу, я видел, что многие лица в толпе деревянные или кирпичные. Радостные, как у новобрачных, которые делят подарки. Взволнованные, как у настоящего слабоумного и настоящего припадочного из северных кварталов. Многие шли с прикрытыми глазами. Но другие многие очень отличались от снобродов, как староста и Ван Эрсян, вместо сна в их глазах были только красные прожилки и усталость, будто им хочется заснуть, но нельзя. Мужчина и женщина, которых я не знал по имени, прятались под фонарным столбом у края дороги. На столбе в одном чи от земли висела лампа со стеклянным колпаком и фитилем, похожим на бобовый проросток. Внизу лежал черенок от лопаты и кухонный нож. В свете лампы было видно, что мужчина с женщиной сидят на корточках, а лица у них увяли от желтого беспокойства. И повязки насквозь промокли от пота, будто их выполоскали в воде.
— Цай Гуйфэнь, и вы тут. — Отец потянул меня к столбу. Мама пошла за нами. И мы втроем протолкались к Цай Гуйфэнь. Оказалось, рядом сидит ее сосед. — Вы ведь не спите, расскажите, что там впереди приключилось.
Сосед Цай Гуйфэнь вытаращился на отца с матерью, вытаращился на нашу семью и сказал, ссучив голос в тонкую нитку:
— Я слышал, главу управы убили. И все начальство, всех, кто не снобродил, кто не восстал, тоже убили. Сейчас нельзя говорить, что не спишь, ты не говори никому, что мы не спим, очень тебя прошу. — Потом оглянулся, будто хотел увериться, что кругом одни спящие, одни сноброды. — Будет большая война, в городе все улицы перекрыли. Даже северные переулки теперь перекрыли. Схватили женщин из бедных северных кварталов, будут армию обслуживать. И говорят, среди тех женщин Старостина жена затесалась. Плохо дело, совсем плохо, грядет Великое благоденствие, грядет война с деревенскими. А всех неспящих, кто не хотел войны, два часа назад связали и отвели во двор городской управы. Всех перебили, а трупы бросили на задний двор. Мы до сих пор живы и сидим здесь, потому что воевать согласились. — Их голоса звучали не громче жужжания мухи. Как у спасшихся от верной смерти. Как у снобродов, хотя они вовсе не спали. — Тяньбао, скорее уходите. Нельзя бдящим оставаться рядом снобдящими. Собьемся вместе — какой-нибудь полусонный заметит. И тогда нам конец, тогда пиши пропало. — И они замахали руками, прогоняя нас прочь. И подтолкнули отца, чтобы скорее проходил мимо.
И нам ничего не оставалось, как дальше протискиваться сквозь ночные людские щели. Но только мы отошли, и сосед Цай Гуйфэнь догнал нас, схватил отца за локоть.
— Сколько времени, почему до сих пор не светает.
— Не знаю, но думаю так, что скоро рассветет.
Договорив, отец взял меня за руку. А мама ухватилась сзади за майку. И мы втроем, ведомые бдением и желтыми повязками, стали дальше проталкиваться сквозь щели в толпе. Мы пробирались через сны людей, словно крались узкой тропой мимо колючих кустов и острых кинжалов. И я увидел, какого цвета чужие сны. Мутного, черного с белым, как если вылить чернила в белую краску и перемешать. Черный круг, белый круг, черно-белый водоворот. Невнятные голоса, бормочущие сквозь сон, переплетались с запахом сонного пота и гнилостным дыханием. Дыхание звучало отчаянно и прерывисто, как у умирающего, которого душат демоны. Мы пробирались сквозь толпу, огибали людей, воровато ступали по подсвеченной фонарями дороге.