— Ой. Так поздно для сладкого уже, — сказала она.
— А я одну штучку. Разговор с вами о вечном требует сахара.
Петренко-старший медленно развязывал бантик, а Баба-яга с ужасом в глазах следила за расползающимися, словно змеи, «путами» атласной ленты и землисто бледнела.
— Не надо… — хватаясь за воздух, как за последний шанс, сказала она. — Вредно же…
— Ну, дорогая яга, не вам меня учить, что и как есть, — отрезал Петренко-старший. И открыл коробку. И очень громко закричал. Прямо на весь дом.
— Я же говорила — не надо, — вздохнула в кресле яга, на всякий случай закрыв лицо и голову руками. — С утра собиралась что-нибудь придумать с этим, а вы всё испортили.
Из коробки прямо на папу ползли и вываливались через край настоящие дождевые черви размером с добротную домашнюю лапшу для рамёна. Петренко-старший, словно скованный током или заклинанием, сидел с коробкой и орал, а потом наконец перешёл на фальцет, сбросил оцепенение, вскочил, кинул коробку на пол и начал топтать червей. Но яга, словно хищница-мать, бросилась к нему, закрыла червей грудью и оттеснила папу от расползающихся по полу любителей сырости и мокрой земли.
— А ну-ка хватит орать и топтать моих маленьких… Они, между прочим, целый день сидели взаперти и ждали, когда их освободят!
— Яга! Яга! Яга-а-а! Я вас убью! — орал папа Пети и рвал на себе волосы. Он кружил по гостиной, пока старушка собирала червей в чемодан. Прямо по одной штучке, руками, поглаживая каждого по влажной спинке и целуя.
— Ничего вы не понимаете, городские, — буркнула она и глянула исподлобья на хозяина дома. — Они хорошие. И я… утром собиралась всё исправить. Чего орать-то так?
Папа взвыл и выскочил из гостиной, натолкнувшись на сонного Петю.
— Что случилось? — спросил мальчик.
— Ничего, — фыркнул Петренко-старший и увёл сына назад в детскую.
А потом всё же заглянул в гостиную и пригрозил яге, усевшейся на диване и поющей мантры под крючковатый нос.
— Если я найду хотя бы одного червя завтра с утра, я вас… я вас…
— Придумаете с утра. Я как раз за ночь и ваших тараканов с пауками соберу. Между прочим! Они тоже мне в хозяйстве пригодятся. Ом-м-м…
Гирлянда
С утра Баба-яга не показывалась на глаза папе Пети и самому Пете — сидела в позе лотоса в углу, за ёлкой. Ёлка же призывно и тепло сияла шариками и гирляндами в гостиной. Петя с папой тихо завтракали на кухне.
— Чего это она? — спросил Петя, отдуваясь от горячей каши. Папе она особенно удалась в это утро.
— А чёрт её… А Леший её знает, — усмехнулся папа и оглядел пол вокруг: не ползёт ли где-нибудь под столом червяк.
Петя открыл рот, чтобы спросить, не исчезнет ли теперь яга из их дома — раз появилась ёлка, — но тут позвонила мама. За её спиной уже светился яркий северный зимний день и целый каскад из цветных фонариков.
— Украшаем аэропорт! Почти закончили! Начались первые тестовые рейсы, такая красота! — кричала мама сквозь шум какого-то прибора и дрели. На ней были огромные защитные пластиковые очки и улыбка.
— Мы тебя так ждём! — вырвалось у Петренко-старшего. Он тяжело вздохнул.
— И я по вам очень-очень со-ску-чи-лась! — прокричала сквозь шум мама и послала мужу и сыну воздушный поцелуй. — Вам там в школу не пора?
— Пора, — кивнул папа и помахал Петиной маме рукой. И Петя тоже помахал и стал убирать тарелки со стола.
В машине Петренко вдруг вспомнили, что вчера их одноклассники и коллеги получили рассылку от Бабы-яги и ещё — что они до сих пор не купили маме подарок на Новый год. «Вечером», — кивнули друг другу папа и Петя и разошлись по делам. Петя поспешил на уроки, а папа — плавно, даже как-то медленно отчалил сквозь снег от школьного подъезда.
В дверях класса Петю встречала Женя. Та самая выскочка с первой парты, которая написала Деду Морозу четыре письма. В косички она заплела разноцветную гирлянду, а в ушах девочки висели снежинка и снеговичок. Прям как на ёлке!
— Привет, — заискивающе поздоровалась с Петей Женя и преградила ему дорогу.
— Привет, — смутился Петя и опустил взгляд. Смотреть в глаза новогодней однокласснице ему совсем не хотелось, он был готов разглядывать только снеговика.
— Ты… ты такой молодец! Что пишешь стихи, — пропищала Женя. И вдруг достала из кармана юбки шоколадного деда мороза. — Это тебе.
Петя покраснел, словно халат волшебника, нарисованный на фольге большой конфеты, и попытался зайти в класс, но Женя не сдавалась.
— Возьми, пожалуйста, — уже робко и совсем неуверенно продолжила девочка. И тоже покраснела.
Папа учил Петю не обижать женщин. Женя была в какой-то мере женщиной, хотя и не похожей на маму. И её обижать тоже не стоило. Поэтому Петренко-младший взял подарок, не поднимая головы, буркнул «спасибо» и прошёл на своё место.
Зазвенел звонок, Ева Георгиевна впорхнула в класс и начала почти танцевать у доски, старательно выписывая круглые, гордые буквы. «Новый год» — прочитали дети.
— Я хотела бы поговорить с вами о чуде, — мечтательно начала учительница. И затянула какое-то мелодично-скучное стихотворение — что-то о метели, санках, снежинках, варежках и замерзшем носе.
Класс притих, даже сник, и тут в Петю полетели скомканные листочки. В записках с первой парты и второго ряда было написано, что стихи Пети намного лучше и веселее. Лучше! Веселее!
«Твои — круче!»
«А ты стихи пишешь лучше».
«Мне твои больше нравятся. Вася С.».
— Вы верите в чудо, дети? — закончила читать Ева Георгиевна и окинула класс чуть слезящимся взглядом.
— Ды-а-а! — послушно ответил 3-й «Б».
— В это волшебное время, накануне Нового года, может случиться всякое. Самое-самое волшебное. Невероятное. Чудесное. Понимаете?
— Ды-а-а!
К Пете повернулся Игорь; довольно улыбаясь, он передал ему ещё одно «послание». Будто бы официальное, на двойном листочке. С первой парты на Петю смотрели гирлянды в косичках и глаза радостной Жени.
— Мы тут, короче, решили… — Игорь, словно профессор, поправил очки на носу, — надо твои стихи всем показать. Смотри.
В записке, которую Петя открыл чуть трясущимися руками, было несколько четверостиший. Петиных четверостиший. И подписи почти всего класса: смешные закорючки, галочки, петельки, звёзды, кружки и зигзаги напротив фамилий.
— Отдадим их на большой перемене в учительскую, пусть запостят в стенгазете, — закончил Игорь. И тут же отвернулся, потому что Петя слишком радостно, слишком взволнованно смотрел ему в глаза. Он сиял — и сам это чувствовал, —