Но все же что-то изменилось. Днем мама ушла гулять по пляжу одна — в самую жару! — на три часа. То ли ревновала папу к жене директора. То ли устала от солнца и странных песен. Лабрадор понуро плелся за ней, роняя слюну на горячие камни. За ужином мама молчала, в номере переодевалась тихо и даже ничего не сказала про мои блестки на лице.
После папиного концерта мы пошли прогуляться. В городе редко увидишь столько звезд на небе, а тем более собственную тень от луны. Галька шуршала у нас под ногами, будто рассказывала о своих секретах и об увиденном за день. Папа мурлыкал под нос какую-то мелодию. Мама только покашливала. И это вместо того, чтобы обсуждать платья и прически женщин в зале или цветы и еду за ужином. Мы остановились на берегу у самой воды. Волны неспешно занимались йогой. Луна красиво освещала мамино лицо. Папа спросил, как она себя чувствует и что с ней весь день происходит. Мама хотела что-то сказать, но опустила глаза, посмотрела на воду, на луну и снова кашлянула.
Мне стало страшно. Ведь мама никогда не болела и не упускала возможности пошутить в ответ, а тут… Тишина.
И вдруг — мама запела. Звуки вырвались из нее, как стая голубей взлетает с насиженного у памятника места. Это была одна из любимейших песен владельца кафе у причала. Он включал ее как минимум семь раз в день. Группа Му Queen. I want to break trees.
Кажется, мама очень долго терпела и теперь просто не могла остановиться. Она бегала по пляжу, прыгала, размахивала руками и кричала:
I've found ту gloves.
I've found my gloves for the first time.
And this time I know it's for real.
I've found my gloves, yeah!!!
Честно вам скажу, это было замечательно! Сперва мы с папой покатились со смеху, а потом запрыгали рядом с мамой и начали ей подпевать. Словно рок-звезда, мама забежала по колено в воду. Ветер раздувал ее платье и волосы, и она победно прокричала морю:
So baby can't you see
I want to break trees.
Занавес. Папа в концертных ботинках, а я с открытым ртом стояли на холодной ночной гальке и хлопали. Мама повернулась к нам и поклонилась.
Кажется, я зря боялась тараторомузеллы. Мама просто нас разыграла!
Осьминог
Часы на пляже и плаванье в искрящемся море не прошли даром: я запомнила все корабли на горизонте. Баржу — длинную, как тире в диктанте. Спотыкающийся ворчливый пароход. Несколько маленьких яхт. И настоящий парусник. На нем катали туристов, иногда заменяя ветер в парусах мотором под водой.
Поэтому я заметила французский белый кораблик, который следовал за бегунами и поставлял им кислород. И по той же причине я заметила другого новичка, выглянув утром с балкона. Он показался вдалеке, в дымке еще сонного моря.
Как раз для такого важного дела — подглядывания за кораблями — у нас был бинокль. Я аккуратно вытянула его из шкафа. Одной стороной он уперся мне в брови, другой — в горизонт. Ага! Слева появился громадный лайнер с тремя палубами. Такие отправляются в настоящие, долгие морские путешествия. Каюты моргали иллюминаторами. Вдоль палуб тянулись ряды лежаков. И кажется, на одном из ярусов яхты размещался целый концертный зал. Я видела рояль, пюпитры и огромные хрустальные люстры.
К нашему пансионату плыло что-то интересное!
Видимо, папа наблюдал за мной, потому что попросил доложить обстановку. Я доложила. Он кивнул и попросил добавки. То есть сам взял бинокль и уткнулся в морскую дальнюю даль.
— Так-так-так, — обрадовался он. — Я даже вижу виолончель!
За завтраком в столовой Дебюсси не оказалось. Он бегал по набережной, скулил, вилял хвостом и никого не замечал. Явно волновался.
Официант принес записку от Плёнкина, и вот что она нам сказала:
Уважаемый Аркадий!
Завтра к берегу подойдет лайнер «Осьминог», полный туристов и музыкальных инструментов. На нем путешествует легендарный виолончелист Максим Шахматов.
Знаю, у вас очень плотный график и вы работаете над новым произведением. Но капитан и Максим предлагают вам погостить на «Осьминоге» пару дней.
Вам это ничего не будет стоить!
А пассажиры лайнера будут невероятно рады одному вечеру вашей музыки.
Умоляю, скажите «да»!
Плёнкин
Сквозь полупрозрачные, как кисель, шторы столовой папа видел на горизонте белоснежную ложку манной каши — тот самый «Осьминог». Мама всматривалась в папино лицо и ждала, когда он что-нибудь скажет. Ей очень хотелось оказаться на этом корабле.
— Шахматов… — вздохнул папа. — Я наслышан о нем. Он совсем молодой, но уже очень популярен.
— Ты же не боишься оказаться в лучах его славы? — спросила мама и положила папе руку на плечо. Может быть, он вдохновит тебя?
Папа внимательно посмотрел на маму, а после на меня.
— Ты тоже хочешь покататься на «Осьминоге» в открытом море?
Конечно, я хотела. Очень. Но что-то в папином взгляде меня смущало. Такое туманное, будто море перед грозой.
— Я… я… как ты, пап.
Часы, сидящие попугаем на мраморной тумбе у входа, пробили одиннадцать.
— Мне работать пора. — Папа убрал записку в карман и ушел.
Страдающая виолончель
На следующий день мы отправились на «Осьминог». Вместе с нами — еще несколько отдыхающих и директор Пленкин со своей женой Розой. Когда мы все встретились на длинном пирсе, над морем лежал туман. Будущие пассажиры «Осьминога» вяло кивали друг другу — никто еще не завтракал. Только Роза, возвышаясь над собравшимися, все время переставляла три больших соломенных чемодана. Ей не терпелось попасть на борт. Рядом семья считала рыб, подплывших поближе. Мама, папа и два близнеца лет трех. Дойдя до двенадцати, малыши переглянулись и замахали руками, чтобы рыбы скрылись под пирсом и не ставили их в неловкое положение. Двойняшки умели считать только до одиннадцати. Дебюсси лежал у нашего чемодана и бессовестно досматривал последний утренний сон.
«Осьминог» приближался к берегу очень быстро, выпятив грудь. На нем — представьте — уже с утра звучала музыка. Прямо на палубе боевой