Юноша не был шаманом, ему не снились вещие сны, в которых духи говорили бы с ним на языке пророчеств. Его мир был миром стали, ветра и натянутой тетивы. Но в последние недели что-то изменилось — сон перестал быть отдыхом, он стал полем битвы, почти таким же реальным, как степь за порогом его гэр.
И каждую ночь ему снилась она — незнакомка из тайги. Инсин никогда не видел ее лица ясно, оно всегда было то в полумраке леса, то скрыто за пеленой тумана. Но, казалось, встреть он ее в реальном мире, то узнал бы из тысячи. По тому, как девушка стоит — твердо, словно ее ноги-корни вросли в самую землю. По тяжелой косе цвета воронова крыла и по серебряным украшениям, что тускло поблескивали на ее груди, отражая несуществующий лунный свет. Инсин не видел цвета ее глаз, но чувствовал их взгляд на себе — пронзительный, изучающий, полный силы.
Во сне воин всегда был по другую сторону. Он был частью безликой, ревущей орды, несущейся на ее безмолвный лес. Инсин чувствовал под собой горячий бок коня, слышал лязг оружия и боевые кличи своих соплеменников. Видел жестокость на лице своего отца и хищный блеск в глазах братьев. И вся эта ярость, вся эта неукротимая сила степи разбивалась о невидимую преграду, которую воздвигала она и ее молчаливый клан. Самым же страшным был момент, когда юноша оставался с неизвестной шаманкой один на один. Битва вокруг затихала, превращаясь в беззвучный театр теней. Оставались только он, она, его лук и ее взгляд. И каждый раз палец Инсина ложился на тетиву, а сердце разрывалось от невыносимого выбора. Он был воином, сыном хана, его долг был — стрелять. Но он не мог. Что-то в ее молчаливой стойкости, в ее нечеловеческом спокойствии, парализовывало волю мэргэна. Девушка не была врагом, она была… ответом. Ответом на вопрос, который Инсин даже не мог толком сформулировать.
А потом приходило пророчество. Голос, древний, как сам мир, гремел в голове, впечатывая в сознание огненные слова:
'Когда Сын Степи, чья душа — ветер,
Пойдет войной на Дочь Леса, чей дух — корень…
…Один из них должен предать свой род, чтобы спасти свой народ…
Один из них должен умереть, чтобы другой мог жить'.
Инсин резко подскочил на своей постели, тяжело дыша. Сон снова вышвырнул его, оставив после себя лишь привкус полыни на губах и гулкий стук сердца. Он провел рукой по лицу, чувствуя холодный пот. Что это было? Игра уставшего разума? Или нечто большее? Он слышал от стариков о дьылга — судьбе, нити которой плетут сами боги. Но Инсин никогда не верил в это. Воин сам творит свою судьбу острием сабли и наконечником стрелы. Так учил его отец. Так жила вся орда!
Но образ юной удаганки не отпускал. Сейчас он был реальнее, чем войлочные стены юрты. Этот образ словно был символом всего, что его отец и братья собирались уничтожить. Девушка была духом того леса, который они хотели сжечь? И пророчество… оно звучало как приговор. Предать свой род? Да для степняка не было большего греха. Род, уус — это было все, твоя сила, твоя честь, твоя жизнь. Без рода ты был никем, убогим перекати-полем, гонимым ветром по бесконечной степи.
Немного придя в себя, Инсин встал и подошел к выходу из гэра, откидывая тяжелый войлочный клапан. Ночь была холодной и ясной. Небо, опрокинутая чаша из поющей стали, было усыпано мириадами ледяных звезд. Далеко на севере, там, где звезды, казалось, касались земли, он видел темную, едва различимую полосу на горизонте. Тайга. Инсин задумался над словами отца — о Великой Суши, голоде… Юноша не был глупым слепцом, он всецело осознавал нужды своего народа. Но выбранные ханом методы превращали степняков из воинов в настоящих разбойников. Из народа, ведомого нуждой, в орду, ведомую жадностью. И где-то там, в этой темной полосе на горизонте, была она. Девушка-корень, защитница. Его враг по крови и… родственная душа из снов? Инсин сжал кулаки. Он пойдет на север и не позволит пророчеству сбыться. Ни одна стрела воина не коснется лесного народа. Даже если для этого юноше придется направить свой лук против собственных братьев. Он принял решение, и от этого решения на душе стало одновременно и горько, и легко. Ветер донес до Инсина тихий, едва слышный перестук копыт — Аяна начала свой побег. И это было добрым знаком. Хотя бы одна душа в эту ночь смогла вырваться на свободу.
Перестук копыт стихал, растворяясь в безбрежном молчании ночи. Инсин стоял, вслушиваясь в удаляющийся звук, и мысленно прокладывал маршрут сестры. На юго-запад, за лунным светом, огибая каменистые гряды… к Скалам Плачущей Верблюдицы. И тут его сердце споткнулось, пропустив удар.
Скалы. Он бывал там в детстве. Две огромные, выветренные глыбы, смутно напоминавшие верблюдицу, склонившую голову над своим павшим детенышем. Прекрасное и печальное место. Но оно было известно не только своей красотой — Скалы стояли каменным стражем на краю Черных Топей. Это, как говорили старики, была проклятая земля. Гиблое место, где трясина могла поглотить всадника вместе с конем, а в тумане раздавались голоса, сводившие путников с ума. Это было преддверие тайги — самая граница владений шаманов.
Холод, не имеющий ничего общего с ночной прохладой, медленно пополз по спине. Одно дело — бежать через нейтральные степи. Совсем другое — назначить встречу на пороге вражеской территории. Особенно сейчас. Если отцовские разведчики были замечены… Если лесные духи уже прошептали предупреждение своим хозяевам… тогда границы больше не будут пустыми. Шаманы станут защищать их! Инсин живо представил себе эту защиту. Они не пошлют воинов с батасами. Они пошлют тени и обман, заставят землю разверзнуться под копытами коня Аяны, а деревья — протянуть к ней свои костлявые ветви. Шаманы увидят одинокую всадницу из орды, чья тамга со скалозубым барсом вышита на седле, и нанесут удар, не задавая вопросов. Для них она будет не беглянкой, а лазутчиком, предвестником грядущей войны.
Обещание, данное сестре, гулким эхом отозвалось в голове. Он должен был остаться, солгать отцу, устроить переполох на рассвете, чтобы выиграть для нее время. Уйти сейчас было очевидно праведным безумием. Это была двойная измена, ставящая под удар и Аяну, и самого Инсина! Если на рассвете они оба исчезнут, отец мгновенно все поймет и погоня будет вдвое яростнее. Но образ Аяны, одинокой и испуганной в темноте, противостоящей невидимым