— Мы перепробовали все, Лев Борисович, — тихо сказала Сухарева, — медикаменты, разговоры, трудотерапию. Бесполезно, душа закрылась наглухо.
Лев смотрел на бойца, чувствуя привычное раздражение от собственного бессилия. Он мог сражаться с гангреной, с сепсисом, с осколками в сердце, но не мог проникнуть за эту стену молчания.
В это время дверь приоткрылась, и в кабинет вошла Варя. На поводке у нее была стройная, умная овчарка с ясными глазами.
— Это Альма, — представила ее Варя. — Собака-санитар. Прошла подготовку, решили попробовать.
Сухарева скептически подняла бровь, но кивнула. Лев наблюдал, скепсис боролся в нем с интересом. Варя мягко подвела собаку к бойцу. Альма обнюхала его неподвижные руки, потом тихо, почти невесомо, положила свою голову ему на колени.
Прошла минута, другая. Ничего. Лев уже хотел развернуться и уйти, снова ощущая горечь поражения, как вдруг заметил едва уловимое движение. Палец бойца. Безымянный палец его правой руки дрогнул, затем медленно, миллиметр за миллиметром, сдвинулся и коснулся шерсти на загривке собаки.
Тишина в кабинете стала звенящей.
Затем по щеке бойца, заросшей щетиной, медленно, преодолевая сопротивление окаменевших мышц, поползла слеза. Одна, потом другая. Он не рыдал, не издавал ни звука, просто молча плакал, гладя собаку одним пальцем.
Груня Ефимовна замерла, ее лицо выражало нечто среднее между шоком и триумфом. Варя смотрела на Льва, и в ее глазах читалось: «Видишь?»
Лев выдохнул, он подошел к Сухаревой.
— Груня Ефимовна, расширяйте это направление. Создаем официальное отделение. Добавим трудотерапию — столярную, переплетную мастерские. И… — он на секунду задумался, вспоминая обрывки знаний из будущего, — арт-терапию. Пусть рисуют, и музыку. Найдите рояль.
— Рояль? — Сухарева смотрела на него, как на чудака.
— Да. Иногда ноты говорят там, где слова бессильны.
* * *
Кабинет Громова был аскетичен: голый стол, сейф, два стула и портрет на стене. Но сегодня на столе лежала не служебная папка, а подборка листов — машинописных текстов и вырезок из газет.
— Полюбуйтесь, — Громов ткнул в них пальцем. Его лицо было мрачным. — Швеция, Турция, даже США. «Советский доктор-чудотворец ставит опыты на политзаключенных». «В тыловом Куйбышеве свирепствует искусственно созданная чума». «Борисов Лев Борисович создал личную империю на крови раненых».
Лев листал листки. Внутри все закипало от бессильной ярости. Это была не критика, не ошибка — это был яд, тонкий и расчетливый.
— Источник? — спросил он, отодвигая от себя папку.
— Абвер, через нейтральные страны. Информационная война, Лев Борисович, — Громов откинулся на спинку стула. — С вами воюют не только шпионы с пистолетами. С вами воюют пишущими машинками.
— И как бороться? Опровергать? — Лев чувствовал, что попал в ловушку. Любое опровержение только распространит слух.
— Опровергать — значит, признавать и тиражировать, — в разговор вступил Артемьев, стоявший у окна. — Нужен контр-удар. Покажите «Ковчег». Но тем, кому они верят. Под нашим контролем само собой.
— Иностранным журналистам? — уточнил Лев.
— Именно, — кивнул Громов. — Но не всем подряд. Найдем того, кто слывет скептиком и неподкупным профессионалом. Пусть увидит все своими глазами и напишет правду.
Эрик Джонсон, корреспондент The New York Times, был высоким, сутулым мужчиной с цепким взглядом из-под густых бровей. Он не улыбался, лишь коротко пожал руку Льву и Кате, окинул взглядом вестибюль «Ковчега».
— Итак, доктор Борисов, покажите мне вашу «фабрику чудес», — сказал он без предисловий, на хорошем русском, доставая блокнот. — Мне нужны факты, а не пропаганда.
— Факты это все, что вы здесь увидите, мистер Джонсон, — парировала Катя, принимая эстафету.
Их тур длился несколько часов. Джонсон заглядывал в палаты, задавал острые, порой провокационные вопросы раненным. «Вам больно? Вас заставляют говорить, что вас хорошо лечат?» Бойцы, сначала опешившие, потом хмурились и отвечали просто: «Мне здесь жизнь спасли, товарищ. Какие еще вопросы?»
В отделении протезирования Кононов и Ефремов демонстрировали свои разработки. Джонсон, скептически осмотрев механическую кисть, попросил показать ее в работе. Лейтенант Васильев, тот самый, первый пациент, взял ею стакан с водой, поднес ко рту, сделал глоток.
— Я снова могу пить, не пачкая рубашку, — просто сказал он, глядя Джонсону в глаза. — И я снова могу писать письма домой.
Кульминацией стала палата, где лежал еще один боец после пересадки роговицы. Повязку сняли накануне. Джонсон подошел к его койке.
— Что вы видите? — спросил он через переводчика.
Боец поморгал, его взгляд был еще мутным, несфокусированным.
— Свет… Окно… Ваше лицо… расплывчато, но вижу.
— А небо? Видите небо?
Боец медленно повернул голову к окну, за которым был хмурый мартовский день.
— Вижу… Серое… но вижу.
Джонсон на секунду замолчал, что-то записывая в блокнот. Когда он поднял голову, его взгляд был другим — без скепсиса, серьезным и даже уважительным.
На прощание у главного входа он надел шляпу и пожал Льву руку.
— В моих статьях будет правда, доктор, — сказал он твердо. — Вы делаете то, что должно бы делать все человечество в этой войне. Спасать, а не уничтожать.
Через неделю, когда в Куйбышев пришел свежий номер The New York Times, Лев прочел заголовок: «Остров надежды на Волге: Как советские врачи творят чудеса, спасая тех, кого война должна была убить».
Курьер из военкомата был похож на всех курьеров — юноша с озабоченным лицом, торопливый и безликий. Он вручил Льву плотный серый пакет, расписался в журнале и удалился.
Лев вскрыл пакет за своим столом. Официальный бланк, штамп. Сухие, казенные слова, от которых кровь стыла в жилах.
«… Морозов Алексей… в ходе боев под Курском… пропал без вести… считать погибшим…»
Он сидел, держа в руках этот листок, не в силах пошевелиться. Слово «погибшим» пылало у него в мозгу, как раскаленное железо. Он не заметил, как вошла Катя.
— Лёва, что случилось? — ее голос прозвучал тревожно.
Он молча протянул ей бумагу. Она взяла ее, пробежала глазами, и лицо ее стало абсолютно белым, без кровинки. Она медленно, как подкошенная, опустилась в кресло рядом.
— Леша… — это было не слово, а выдох, полный такой боли и отчаяния, что Лев вздрогнул. — Нет… Леша…
Она смотрела в пустоту, ее пальцы сжали край стола так, что костяшки побелели. Лев впервые за все годы видел ее полностью сломленной. Не уставшей, не измотанной — именно сломленной. И это было страшнее любой диверсии. Хоть он и не знал всех подробностей, редкие сводки Громова подтверждали, что Леша жив, и геройствует.
Ночью он пришел к Громову без вызова. Иван Петрович был еще на ногах, в своем кабинете. Он молча указал Льву на стул.
— Иван Петрович, это ошибка, — Лев сказал без предисловий, садясь. Голос его