Он листал блокнот дальше. Мелькали обрывочные записи, не имевшие отношения к медицине. «Газопровод Саратов-Москва… начало строительства 1944?» «Полупроводники… германий… транзистор (Бардин, Браттейн, Шокли, 1947)». «Вертолёт Ми-1 (Миль)… несущий винт…». Чертежи, больше похожие на каракули ребенка. Схемы, которые ничего не говорили его, врачебному, мозгу.
Что, если бы?.. — мысль, от которой он всегда отмахивался, теперь накрыла с новой силой. — Что, если бы я не зациклился на медицине? Если бы попытался стать универсальным спасителем? Шепнуть Берии про уран? Кинуть идею Королеву про баллистические ракеты? Намекнуть Туполеву на стреловидное крыло?
Он представил себе эту альтернативу. Неуверенный, паникующий студент Лёва Борисов, пытающийся втолковать майору НКВД теорию расщепления ядра. Исход был очевиден: психушка или расстрельный подвал. Даже если бы чудом выжил и попал в «шарашку», стал бы он там кем-то? Он — не физик, не инженер. Его мозг выдает дозировки антибиотиков, а не уравнения термоядерного синтеза. Его руки умеют накладывать шов на сосуд, а не собирать танк.
Нет, — окончательно, с холодной ясностью решил он. — Это был бы путь в никуда. Распыление. Гибель. Я не технарь, я врач. И мой фронт был здесь. У операционного стола, в лаборатории. В кабинете, где считали дозы пенициллина на тонну культуральной жидкости. И если бы я метался, пытаясь спасти «всё»… я бы не спас ничего. «Ковчег» бы не родился. Леша, Сашка, Миша, Катя… их бы не собрал вокруг себя. Булгаков умер бы в сороковом от нефросклероза. И я, наверное, давно бы лег в сырую землю где-нибудь под Воркутой как безвестный вредитель-фантазер. Нет.
Он швырнул блокнот обратно в середину стола. Звук был громким, вызывающим в ночной тишине.
Я выбрал свой фронт. Узкий, точечный, глубокий. И мы его победили. Не я один, мы. Все, кто был здесь. Кто не спал сутками, кто падал от усталости у операционного стола, кто травился реактивами в лаборатории, кто выбивал вагоны с углем зимой. Это наша общая, негромкая, технологическая Победа. Та, о которой в газетах не напишут. Но она — есть.
Чувство было странным. Не гордости, не триумфа. Скорее, тяжелого, спокойного удовлетворения мастера, выполнившего сложную, грязную, но необходимую работу. Работу, которую кроме него, возможно, сделать было некому.
Через два дня в тот же кабинет вошли другие люди. Не ликующие толпы, не плачущие санитарки. Трое мужчин в темных, добротных, но не парадных костюмах, с портфелями из настоящей, потертой кожи. Их лица были усталыми, умными и совершенно лишенными эмоций. Это были не идеологи, не партийные борзописцы. Это были кадры из Госплана и отдела здравоохранения ЦК — те, кто считал не лозунги, а ресурсы. С ними — молодой, щеголеватый референт с блокнотом.
Лев и Катя встретили их стоя. Катя была в строгом темном платье, волосы убраны в тугой узел. Она выглядела не врачом, а профессором экономики. Что, в сущности, и было правдой.
— Товарищ Борисов, товарищ Борисова, — произнес старший, представившийся Петром Николаевичем. — Мы ознакомились с предварительными материалами вашего института. Впечатляет. Но война кончилась. Страна лежит в руинах. Нам нужны не впечатления, а конкретные планы и, главное, обоснования. Почему мы должны вкладывать и без того скудные ресурсы в продолжение вашей… научной деятельности? Почему не направить силы и средства на восстановление разрушенных больниц, которых тысячи?
Лев кивнул. Он ожидал этого вопроса.
— Потому что восстановление старых, отсталых структур — это путь в тупик, — спокойно сказала Катя, опережая его. Она открыла папку, разложила перед комиссией несколько графиков. — Мы предлагаем не «продолжение», а принципиально новую стратегию. Основанную на трех принципах: профилактика, стандартизация, экономическая эффективность.
Она заговорила. Голос ровный, без пафоса. Она говорила о трехуровневой системе здравоохранения: фельдшерско-акушерский пункт в селе, центральная районная больница с узкими специалистами, республиканский или областной специализированный центр, оснащенный по типу «Ковчега». Говорила о единых клинических протоколах, рассылаемых из головного института. О системе непрерывного обучения врачей через ординатуру и курсы. О массовой диспансеризации для раннего выявления туберкулеза, болезней сердца, онкологии.
— Утопия, — отрезал один из членов комиссии, экономист с острой бородкой. — Денег нет, людей нет. Стране нужен металл, цемент, трактора, а не… томографы. Если они вообще когда-нибудь будут.
— Именно поэтому, — Катя не моргнув глазом положила перед ним другой лист — расчеты, выполненные ее отделом и проверенные привлеченными математиками из университета. — Посмотрите. Стоимость содержания одного больного туберкулезом в специализированном стационаре в год. А здесь — стоимость массовой флюорографии и профилактического лечения ранних форм. Разница — в восемь раз. Стоимость пожизненной пенсии инвалиду войны. А здесь — стоимость его комплексной реабилитации и протезирования, позволяющего вернуться к квалифицированному труду. Окупаемость — два с половиной года. Мы предлагаем не тратить, а инвестировать. Инвестировать в здоровье населения — самого главного ресурса страны. Больной, ослабленный народ не восстановит экономику.
— А кто будет все это внедрять? Где взять столько подготовленных кадров? — спросил Петр Николаевич, но в его глазах уже мелькал не скепсис, а интерес расчетливого хозяина.
— Институт «Ковчег» готов стать головной организацией и учебной базой, — вступил Лев. — Мы уже начали. У нас есть отработанные методики, педагогический опыт, инфраструктура. Нам нужен мандат и ресурсы не на содержание, а на развитие. Мы будем готовить кадры, рассылать их по регионам, контролировать стандарты, вести научные разработки, приносящие конкретную экономическую выгоду. Например, экспорт наших медицинских технологий и препаратов уже сейчас может давать валютную выручку, сравнимую с продажей леса или пушнины. Как было до… войны. Вы же знаете те суммы, что приносил наш экспорт? Шприцы, капельницы, антибиотики и остальные препараты, это до десяти процентов ВВП страны… А за время войны, мы создали и стандартизировали десятки новых препаратов, технологий, изобретений.
Комиссия переглянулась. Молчание длилось несколько минут. Они изучали графики, тыкали пальцами в цифры, что-то тихо обсуждали между собой.
— Допустим, — наконец сказал Петр Николаевич, собирая бумаги. — Ваши расчеты… они требуют проверки, но выглядят убедительно. Мы берем материалы на изучение. Официального решения ждите через пару недель. Но лично я скажу: подход… нестандартный. И потому, возможно, единственно верный в текущих условиях.
Это была не победа. Но это и не было поражением, это был шанс. Когда комиссия ушла, Катя выдохнула и опустилась на стул, вдруг побледнев.
— Ну, как? — спросила она.
— Блестяще, — честно сказал Лев. — Ты была блестяща, Катенька. Они думали, что приехали к чудакам-изобретателям. А ты говорила с ними на языке, который они понимают