— А у вас, — перебил его Лев, — есть прямой доступ к тем, кто этими ведомствами руководит. И есть моё, Борисова, заключение как руководителя стратегического национального ресурса. Передайте наверх: приоритет номер один на немецком направлении — не заводы «Сименс». А физики. Документы по расщеплению ядра. Всё остальное — вторично. Если нужно, я оформлю это как служебную записку с грифом «Особой важности». Но действовать нужно было ещё вчера.
Громов долго смотрел на Льва, изучающе, почти не моргая.
— Вы, Борисов, иногда напоминаете мне того самого сапера, который находит мину по едва заметному бугорку. И никогда не ошибаетесь. Ладно. Завтра же выйду на нужных людей. Обрисую ситуацию. Как вы и сказали: вопрос выживания, они меня поймут. После ваших предыдущих… рекомендаций, к вашему слову прислушиваются. Особенно когда вы так уверены.
Артемьев кивнул, уже мысленно выстраивая цепочку действий.
— Составлю список. Но там, на месте, наши специалисты разберутся лучше. Главное — дать им команду и высший приоритет, если я правильно понял. Да, Лев, я уж думал меня ничего не сможет удивить! По нашей дружбе не буду интересоваться источником таких точных знания… Фамилии, адреса… Да, как бы самому головы не лишиться, ладно!
Диалог закончился. Громов допил остатки самогона, поморщился.
— Вот черт. Теперь и спать не буду. Придется ехать на пустой желудок будить важных товарищей. Спасибо и на этом, Борисов.
Они ушли так же тихо, как и появились. Лев остался один на кухне, прислушиваясь к тиканью часов. В голове всплывали обрывки памяти, не его, а Ивана Горькова: грибовидное облако над Хиросимой. Статья в школьном учебнике про Манхэттенский проект. Холодная война, длившаяся полвека. Гонка вооружений, съедавшая ресурсы, которые могли лечить людей, строить города, кормить детей.
Одной медициной не переломишь ход, — с горечью подумал он. Не перешить скальпелем противотанковый ров. Но можно указать, где проходит линия фронта следующей войны. И дать шанс своим занять высоты первыми. Чтобы у этого «Ковчега», у Кати, у Андрея, у всех этих людей, чьи жизни мы спасали, было это «завтра». Чтобы оно вообще наступило.
Он потушил свет на кухне и пошел в спальню, где ждала его семья и тишина мирной ночи, которая, как он теперь знал, была лишь короткой передышкой перед новыми, куда более сложными и опасными битвами.
* * *
На следующий день, Лев с Катей и Андрюшей, гуляли весь вечер по территории Ковчега. Андрей устал и Лев нес его на руках. Мальчик, переполненный впечатлениями от недавнего салюта и всеобщей суеты, к девяти часам вечера превратился в сонный, теплый комочек. Он обвил руками шею отца, уткнулся носом в его плечо. Его дыхание было глубоким, ровным, пахнущим детским мылом и сладким компотом.
Лев шел неспешно, вдыхая прохладный воздух, в котором уже чувствовалась влажная тяжесть Волги. Он смотрел на освещенные окна — вот окно операционной № 2, где, наверное, заканчивают плановую аппендэктомию. Вот темный квадрат актового зала. Вот ряд окон общежития, где за шторами мелькали тени — люди живут, говорят, спорят, влюбляются. Живут. Просто живут. И это было самое невероятное.
— Пап… — бормочет Андрей, не открывая глаз.
— Я здесь, сынок.
— А завтра… мы на рыбалку? Ты же обещал… что после войны…
Голосок сонный, заплетающийся. Но слова, как тонкое шило, пронзили Льва. Обещал после войны. Он действительно обещал. Когда Андрей, насмотревшись на раненых, спросил, когда все это кончится.
И вот она — война кончилась. И это детское, сонное напоминание о обещании стало самым важным отчетом. Не перед комиссией, не перед Громовым, не перед самим собой в ночном кабинете. Перед сыном.
Лев остановился посреди дорожки, под одним из фонарей. Прижал к себе Андрея, почувствовал его хрупкий, доверчивый вес.
— Да, сынок, — тихо сказал он, глядя на темную ленту реки, угадываемую вдалеке по редким огонькам барж. — Конечно, пойдем. Обещаю. Как только чуть потеплеет, и лед сойдет совсем. Мы возьмем удочки, червей накопаем, сядем на берегу. Будим молчать и ждать.
— А ты покажешь… как червяка на крючок? — Андрей прошептал, уже почти во сне.
— Покажу. И как узел вязать, чтобы не развязался. И как поплавок правильно погружать. Всё покажу.
— Ура… — выдохнул мальчик и окончательно обмяк, погрузившись в сон, где, наверное, уже плескалась волжская вода и клевала рыба.
Лев стоял еще немного, глядя то на сына, то на громаду «Ковчега», то на дальние огни. Впереди была не пауза. Впереди была гигантская работа: лечить мирную, измотанную страну. Бороться с туберкулезом, с детскими инфекциями, с последствиями голода и стресса. Создавать ту самую систему, о которой он говорил комиссии. Это были новые горы, которые предстояло тащить на себе.
Но впереди было и это обещание. Маленькое, личное, никому не нужное, кроме них двоих. Обещание сидеть на берегу и молча смотреть на воду. Обещание быть не архитектором будущего, не стратегом, не спасителем нации, а просто отцом. И в этом, может быть, и заключался главный, выстраданный смысл всей этой долгой, страшной войны — отвоевать право на такие простые, глупые и бесценные обещания.
* * *
Кабинет. Ночь. Тишина, нарушаемая лишь тиканьем часов и отдаленным гулом города. Зеленая лампа на столе отбрасывает конус света, в котором пляшут пылинки. За окном — черный бархат неба, усыпанный послевоенными звездами. Они всегда тут были, эти звезды. Просто четыре года на них почти не смотрели.
Лев стоит у огромного окна, рассекая взглядом темноту. В одной руке он держит тот самый, истрепанный блокнот. В другой — свежий, пахнущий типографской краской, приказ за подписью заместителя наркома. В нем сухим, казенным языком сообщалось, что НИИ «Ковчег» награждается орденом Ленина и орденом Сталина «за выдающиеся заслуги в деле развития медицинской науки и практики в годы Великой Отечественной войны», а также ему выделяются средства и ресурсы на «дальнейшее развитие и расширение в рамках послевоенного восстановления народного хозяйства».
Два предмета. Две жизни.
Он открывает блокнот и не может узнать свой же почерк, будто все это писал другой человек. А ведь и в самом деле другой?
Он листает дальше. Страницы заполняются, почерк твердеет, становится увереннее, но острым, колючим. Записи о пенициллине, о хлорамине, о шприцах. Потом — расчеты, схемы, списки. Потом — имена: Сашка, Катя, Миша, Леша. Потом — планы «Ковчега». Потом — сводки с фронтов, списки потерь, графики производства антибиотиков.
Иван Горьков… Лев произносит это имя про себя, беззвучно. Оно уже ничего не отзывало внутри. Ни тоски,