Катю же сюда привезла её двоюродная тётя. Когда умерла бабушка, с которой девочка жила, у них в доме тут же появилась громогласная родственница, торгующая на базаре китайским барахлом. Быстро переоформив бабушкин дом на себя, она выставила его на продажу, перебрала все Катины вещи, собрав старые в узел, а новые отложив в сторону, и потащила девочку вместе с этим узлом в приют, где ей отказали, направив в спецприёмник. Ругалась тётка в основном из-за того, что ей пришлось за такси платить, так как наша тюряга, а иначе я никак не готов это заведение назвать, находилась на другом конце города, причём на самой его окраине.
Часам к шести вечера, если судить по свету в оконце, мне и соседкам выдали по миске жидкой похлёбки и довольно скудному ломтю хлеба, который наверняка бы просвечивал, будь тут с освещением вопрос чуть лучше решён.
После этого всё затихло, и лишь некоторый шум сверху доказывал, что там ещё остался кто-то из персонала.
Если бы не магия, то я, скорей всего, быстро бы продрог. Жалкое подобие матраца и скудное подобие солдатского одеяла слабо способствовали борьбе с промозглостью подземелья. Холод, казалось, поднимался от самого каменного пола, пробираясь под тонкую ткань матраса и высасывая из тела последнее тепло.
Девчонки, к моему удивлению, оказались изобретательнее меня. Катя, та самая русоволосая, распотрошила свой узел из старой занавески. Внутри нашлась пара поношенных, но плотных вязаных кофт и несколько пар шерстяных носков. Без лишних слов они с Тамарой натянули носки поверх своих тонких, укутались в кофты, а затем, сложили друг на друга свои тощие матрасы, укрылись двумя одеялами и, обнявшись, задремали. Их ровное, пусть и вздрагивающее порой дыхание, было единственным звуком, нарушавшим гнетущую тишину.
Я же магию предпочел грубой силе, благо резерв был полон. Небольшой, почти инстинктивный жест пальцами — и воздух вокруг моего тела сгустился, образовав невидимый изолирующий кокон. Дрожь в мышцах прекратилась, сменившись приятной, сонной истомой. Я уже начал проваливаться в забытье, как вдруг сквозь дремоту до меня донесся приглушенный шепот.
— Ты спишь? — это была Катя.
— Нет, — чуть слышно отозвалась Тамара. — Я спать боюсь. Мне всё время кажется, он сейчас придёт.
«Он» — это, видимо, отчим. Я мысленно скривился. Страхи — штука цепкая.
Они замолчали. Я лежал с закрытыми глазами, но сон как рукой сняло. Мысли вихрились в голове: «спецприёмник», «временное размещение», «дети, оставшиеся без попечения родителей». Громкие, казенные слова, которые должны означать заботу и защиту. На деле же — холодные каморки с тюремными решетками, жидкая баланда и равнодушие сквозь тонкие стены. Ко всем здесь относились как к проблеме, которую нужно изолировать, а не как к человеку, которому нужно помочь.
Вдруг из соседней комнаты донесся сдавленный всхлип. Катя заплакала, стараясь делать это тихо, в подушку. Тамара что-то шептала ей, утешала.
И тут во мне что-то щелкнуло. Одиночество — мой старый спутник, я к нему привык. Для нас, чернокнижников, такое в порядке вещей. Но слушать, как плачут дети, запертые в подвале, потому что у них не осталось никого… это было уже слишком.
Я тихо поднялся с кровати, но вышло так себе. Скрип от неё раздался громкий и резкий. Шепот за стеной мгновенно стих. Я подошел к той самой стене, сложенной в один кирпич, и нащупал в кладке одну из самых больших щелей, которую заметил ещё днем. Она была толщиной в пару пальцев.
— Эй, — тихо сказал я в отверстие. — Не шумите. Это я, ваш сосед.
За стеной повисла напряженная тишина.
— Что вам надо? — наконец, отозвалась Тамара, и в ее голосе сквозила готовая к обороне настороженность.
«Вам». Как будто я взрослый. Как будто я чужой. В каком-то смысле так оно и было.
— Ничего, — честно сказал я. — Просто скучно. И холодно.
— А почему ты не плачешь? — неожиданно спросил тоненький голосок Кати. — Тебя же тоже сюда привезли. Тебе тоже страшно.
Я прислонился лбом к шершавой, холодной поверхности кирпича.
— Бояться — это нормально, — ответил я, тщательно выбирая слова. — Но иногда лучше думать о том, что будешь делать, когда отсюда выберешься.
— А мы выберемся? — в голосе Кати послышалась робкая надежда.
Я закрыл глаза. Перед мысленным взором проплыло лицо той самой дамочки из опеки, равнодушное и уставшее. Я подумал про прорехи в законодательстве, типичное дело для тех, на кого всем плевать, бюрократическую волокиту и это убогое, пропитанное тоской место.
— Обязательно, — тихо, но очень чётко сказал я.
И в этот момент это была не просто утешительная ложь. Это было обещание. Самому себе. Им. Этому миру.
— Я обещаю. Мы с вами отсюда выберемся.
— «Прелестно. Мало мне было своих головняков, так я ещё новые подцепил» — эта светлая мысль пронзила меня, чернокнижника, как электрическая искра толстый слой повидла. То есть, почти никак. Ни боли, ни сладости не ощутил, одна лишь горечь. Ну, её я как-нибудь переживу.
Утро началось с похода в туалет, под надзором хмурого мужика, после чего мне выдали помятую солдатскую кружку с жидким, едва сладким чаем и два чуть зачерствевших холодных пирожка с капустой.
— Готовимся на выход с вещами! — часа через три зычно известил нас всё тот же мужик, и уже через минуту загремел наружными засовами, открывая наши двери.
Мне собраться — только подпоясаться. Так что я вышел из двери, едва она открылась, и уже на лестнице догнал девчонок, которых выпустили раньше меня.
— Давайте помогу, — протянул я руку к узлу, который девчонки пытались тащить вдвоём, и они облегчённо выдохнули, без разговоров доверив мне свой ценный груз.
Не то, чтобы он был тяжёлый, но объёмный, а лестница узкая и девочки мешали друг другу.
— Эй, а куда я их шмотки засуну? У меня же полный багажник! Я его едва закрыть смог! — услышал я недовольный мужской голос, пока пытался проморгаться после темноты подвала.
Зрение вернулось скоро, и я огляделся. Небольшая машина, на которой за нами приехали мужчина и женщина.
— Ничего страшного. Поставим вещи на сиденье, а молодой человек нашу маленькую на колени