Из-за него мне захотелось сделать ему больно. Не физически, а задеть за живое, уколоть. И я спросил:
— А чем занимается твой отец?
Он ответил спокойно, не отвлекаясь от своих мыслей:
— Папка спит.
Я решил тогда, что он так называет смерть. В те времена она была повсюду, и у неё было много имён. Но итог всегда был один.
Мама уволилась с фабрики и устроилась бухгалтером в какую-то неизвестную мне контору. Стала по вечерам приносить шоколадные конфеты, в холодильнике чаще появлялась колбаса. У семьи завелись деньги.
Но отношения между родителями начали ухудшаться. Мне никто ничего не объяснял — не хотели посвящать в свои взрослые дела. Это казалось загадкой, но чем старше я становился, тем яснее складывалась картина.
Когда отец исчез из нашей жизни после той неудачной операции, у мамы почти сразу, будто на следующий день, появился новый ухажёр. Со временем его облик стал для меня карикатурным и архетипичным — типичный «новый русский» девяностых. Они прожили вместе два года, пока смерть не разлучила их: киллеры расстреляли машину, в которой они были вдвоём. Шансов не было ни у кого.
Но тогда, в том самом 1992-м, для меня это было лучшим временем. Шоколадки, чипсы и прочие вкусности текли рекой. Даже родители перестали ругаться, если я задерживался после заката. Моя жизнь налаживалась — я просто не понимал, какую цену за это предстоит заплатить.
И самое странное: как бы я ни пытался связать эти смерти между собой, вплести их в череду других, — никакой закономерности не находилось. Лишь общий хаос, царивший в стране и забиравший всех подряд — кого подвернётся под руку.
Единственное, что меня утешает, — в смерти родителей я точно не виноват. А вот в остальных… возможно.
Иногда дядя Гриша выпивал. В нашем городе это было в порядке вещей, и мне казалось, что, повзрослев, я тоже должен буду «принимать на грудь» — раз уж так делают все мужчины. Отец был исключением, и в этом мне чудилась причина его скучности. Он не делал того, что должен. Не буду таить греха: первое время я думал, что мама бросила его именно из-за этого. И однажды даже предъявил ей это. Мать трагично улыбнулась и объяснила, что отец воевал в Афганистане и там, собственно, стал хирургом. Сначала он пил сильно — крышу сносило, и дело доходило до печальных последствий. Его, сказала она, мне стоило уважать.
Но я, глядевший на мир глазами десятилетки, этого не понимал. Да и мог ли? Когда вокруг все ведут себя одинаково: стреляют, дерутся и пьют. А если твой отец этого не делает — нормальный ли он вообще?
Теперь я понимаю — он был, пожалуй, единственным здравомыслящим человеком в моём окружении той холодной эпохи и в жаркое лето 92-го.
Федя жил в двухэтажном доме. Тоже деревянном, таком же покосившемся, как и все в нашей округе. Парочка домов выделялась — либо новизной, либо качеством. И то один принадлежал матери какого-то авторитета. Другой построили, вроде как, чтобы потом продать. А в третьем когда-то жил рукастый Аркаша, который в девяносто первом упал со строительных лесов и сломал шею. Своей дочке и жене он оставил в наследство красивый, ухоженный дом. И ещё долги. В девяносто четвёртом дом продадут, чтобы рассчитаться. В девяносто пятом его сожгут, перепутав с домом матери авторитета. Но это уже другая история.
В девяносто втором в этом доме жила Маша. Её ошибкой было желание подружиться с нами.
Маше не повезло — отец её не был зажиточным и тем более богатым. Он был просто человеком, который умел творить руками. В то время такие часто спивались, а он устоял… Но не на долбаных лесах.
Школа, в которой мы все учились, была, естественно, бедной. И вот эта маленькая девочка, на два года младше нас, была презираема одноклассниками из-за «роскоши», в которой будто бы жила. Сейчас я понимаю, что никакой роскоши не было, но тогда её дом казался нам дворцом. Встречают по одёжке, как говорится.
Никто из нас не возражал против девчонки в нашей компании. Мне казалось, что ни одни эпические приключения не могут обойтись без девочки. Мы грезили, как будем отбивать её у колючей травы, а она — принцесса в беде — будет молить нас о помощи. Какое-никакое, а разнообразие в нашем дуэте.
Тем более, ей тоже нравились комиксы Феди. Правда, она не любила истории про гуся-ниндзю и роботов-кабанов. Меня это огорчало. Они же были такими увлекательными, а она не понимала этого, не могла проникнуться сюжетами. «Девчонки ничего не смыслят в комиксах», — заявил я тогда. Она возразила, что смыслят, и просила всё новые приключения Мишек Гамми. К тому же она ещё очень плохо умела читать, так что нам по очереди приходилось читать ей вслух и показывать картинки.
Порой, глядя на них, я ловил себя на мысли, что Федя в неё влюбился. Моё же отношение к ней было лишено восторга — она стала для меня скорее младшей сестрёнкой, за которой нужно присматривать: развлекать и иногда говорить, какая она красивая в своих несуразных платьицах (несколько из них, кстати, подарила ей моя мама). В общем, моя роль сводилась к тому, чтобы приглядывать за ней, пока она с Федей, словно два голубка, миловалась. Ей нравилась его дурацкая бабочка, она любила водить пальцем по его веснушкам.
Порой я думаю, как бы сложилась их жизнь, если бы не кровавые события в конце лета девяносто второго. Может, они стали бы мужем и женой. Он вырос бы в классного иллюстратора, а глядишь — и настоящего художника. Может, рисовал бы мультфильмы, и дети сейчас смотрели бы не «Чёрного плаща» и не «Черепашек-ниндзя», а «Приключения киберутки». Она стала бы матерью чудесных детей, он — заботливым отцом. Может, и моя жизнь потекла бы по-другому.
У нас с ней была всего одна ссора. Хотя знакомство наше и не было долгим — кто знает, повернись судьба иначе, обид могло бы стать больше.
Дело в том, что ей не нравилось бить крапиву. Она считала это занятие скучным и опасным — трава-то колется. А раз больно, значит, опасно. Железная логика восьмилетки. Достойная причина для ссоры десятилеток.