А затем... еще нечто хуже.
Я почувствовал его.
Пульс.
Далекий, тихий... затем громче, настойчивее.
С каждым движением он набирал силу, будто подстраиваясь под ритм моего ужаса. Он заполнял туннель, словно кто-то бил в гигантский барабан прямо в моем черепе. Гул становился оглушительным, сотрясая кости, заставляя мозг содрогаться в его мерзком ритме.
И вдруг, в смрадной тьме, прорезался голос.
Старческий, скрипучий, как ржавые петли гроба.
- Не входи сюда. Ты слышишь? Уходи. Возвращайся обратно.
Но было поздно.
Фонарик был у меня в руке. Мы почти никогда не пользовались ими в туннелях - в темноте они становились маяком для снайпера.
Но я щелкнул выключателем.
И то, что я увидел, навсегда изменило меня.
Там, в грязной, зловонной камере, стоял Крысиный Король.
Не Стурчек.
Настоящий Крысиный Король, каким он стал в этом подземном аду - скрюченный, искалеченный, истекающий кровью призрак.
Сморщенное серое лицо. Ядовито-желтые глаза шакала. Длинные, почерневшие зубы. И алая слюна, капающая с его острого подбородка.
Вокруг него валялись трупы вьетконговцев. Их тела были изломаны, словно тряпичные куклы, и из разорванных ран сочилась густая, белесая кровь. В своих чешуйчатых, похожих на когти канюка руках Крысиный Король сжимал еще одного вьетконговца, горло которого было разорвано в клочья. Он питался им, когда я появился.
Он медленно поднял голову, и его жуткое лицо исказилось в ухмылке - дьявольской, как у идолов, вырезанных на вотивных столбах в джунглях, которым крестьяне-вьеты приносят жертвы.
И все это время его ядовитое, нечеловеческое сердце билось все громче, заполняя туннель гулким, невыносимым ритмом. Оно било так сильно, что я больше не мог это терпеть.
Я закричал.
Я орал, как обезумевший.
Следующее, что я осознал - это то, что мой карабин палил в него, пока не опустел магазин.
Крысиный Король завыл, зашипел, его когти вонзились в меня, а изо рта хлынула свежая кровь. Затем он дернулся, замер - его тело застыло, как замороженный труп.
Но сердце в его иссохшей груди продолжало биться. Громче. Громче.
Я выхватил боевой нож.
Я знал, что мне нужно сделать.
У меня не было выбора.
Когда три другие "крысы" ворвались в камеру, осветив все вокруг лучами фонариков, они увидели меня - стоящего над телом, с окровавленным ножом в одной руке и все еще пульсирующим органом в другой.
Кровь стекала по моим дрожащим пальцам.
- Сюда! Сюда! - завопил я, не в силах скрыть ужаса. - Он не может умереть, как мы! Пока оно еще живет, он жив! Стреляйте в него! Пронзите его! Сожгите! Уничтожьте его! Остановите биение этого отвратительного сердца!
Перевод: Грициан Андреев
"Der Wulf"
И в целом на этой холмистой равнине лежит урожай, собранный оружием, урожай плоти, который является платой человека за созданное им чудовище.
- Уолтер Оуэн, "Крест Карла".
Сталинград представлял собой ведьмин котел, бурлящий и пылающий. Ночью его пылающее зарево было видно за тридцать миль. Ракеты, бомбы и артиллерийские снаряды падали круглосуточно, создавая горы обломков высотой с двухэтажные здания, по которым бродили стаи бродячих собак и были усеяны тысячами замерзших трупов. Днем от кремированных останков города поднималась черная пелена дыма и взвешенной пыли, а ночью она затягивалась, как непроглядный туман. А снег все шел и шел, и тела накапливались.
После четырех месяцев ожесточенных боев между немецкой 6-й и советской 62-й армиями, Сталинград превратился не в город, а в огромный безжизненный труп, который превратился в скелет, сырой и изношенный, с раздробленными и тлеющими костями. Люди сражались с ордами кладбищенских крыс и тощих, как доски, собак среди руин за объедки, иногда поедая друг друга и самих себя. И хотя для одних огромный кипящий кладбищенский двор был зверством, для других - красноглазых тварей, выползающих из теней, - это была возможность.
* * *
За пределами разрушенного здания ветер завывал и стонал, проносясь по выщербленному городскому ландшафту, словно призрак из разорванной могилы. Вдалеке грохотали противотанковые пушки, с улицы доносились крики. А внутри - обломки, пыль и напряженная тишина, нарушаемая лишь гортанными стонами умирающего. При жирном свете мерцающей масляной лампы капрал Люптманн работал над ним, хотя и знал, что это безнадежно. Он достал из медицинской сумки последний пузырек с морфием, наполнил шприц и ввел его в руку умирающего.
- Держите его, - сказал он сержанту Штайну и лейтенанту Кранцу. - Не позволяйте ему двигаться.
Времени на то, чтобы дать морфию подействовать, не было. Русская граната разворотила ему брюшную полость, и Люптманн грязными пальцами копался в фиолетовых кишках и кусках желтого жира, прижимая петли внутренностей на место, пока текла кровь и умирающий содрогался. От зияющей раны шел пар, и Люптманн был рад теплу, которое разжимало его окоченевшие пальцы, облегчая работу. Освещение было настолько слабым, что он делал это в основном на ощупь, находя поврежденную артерию и чувствуя, как горячая влага проникает в пальцы. Он зажал ее и перевязал, но кровь все равно хлынула, когда он прижал к ней марлевую компрессионную повязку.
- Пустая трата времени, - сказал Штайн спустя пятнадцать минут. - Он - мертвец.
- Заткнись, - сказал ему Кранц.
Но Люптманн знал, что он прав.
Штайн был грубой, злобной свиньей, но он, безусловно, был реалистом. Полковник Хаузер действительно был мертв. Ему требовалась настоящая операция, а не неуклюжие попытки санитара в разбомбленной скорлупе русского дома. Штайн подошел к Крейгу и Хольцу, стоявшим у дверей. Люптманн и Кранц посмотрели друг на друга, но ничего не сказали.
Да, так умирали герои. Хаузер, воевавший на Крите и в Белоруссии и получивший Рыцарский крест за действия в Ленинграде, умирал здесь, на грязных развалинах Сталинграда, с вывалившимися кишками... от гранаты-ловушки, которую смастерил фанатичный русский партизан в каком-то темном подвале. Для него больше не будет ни медалей, ни пивнушек, ни красивых девушек, ни замирания сердца при звуках "Deutschland, Deutschland uber alles"[4], только это последнее холодное погребение в разваливающейся русской лачуге.
Неизменный подарок Отечества за его жертву и долг.
Он продержался еще минут двадцать и умер. Люптманн все еще держался за повязку, которая окрасилась в красный цвет, как и его руки, и наблюдал, как пар медленно перестает подниматься по мере того, как тело стремительно остывает.
- Хорошо, - сказал Кранц. - Ты сделал все, что мог.