К сожалению, согласия между русскими воеводами не было. Старшим военачальником в ополчении формально считался именитый боярин князь Дмитрий Трубецкой, человек недальновидный, не самого большого ума. Он, правда, не вставлял палки в колеса Ляпунову, но метался меж воеводами.
Однако атаман Иван Заруцкий не признавал авторитета Трубецкого, да и Ляпунова тоже. Он чуть ли не ежедневно сталкивался с Прокопием по поводу и без такового. Самое печальное состояло в том, что Заруцкий думал не столько о спасении родной страны, сколько о собственной наживе. Часто он, не имея на то никакого основания, распоряжался по своему усмотрению земскими деньгами, раздавал их своим лихим казакам, которых даже землями наделял. Весь ужас положения воинов ополчения заключался в том, что одни и те же поместья Заруцкий давал своим людям, а Ляпунов – своим.
– Ты же мне помогать, Иван, поклялся, а вместо этого сеешь вокруг себя несогласия и раздоры, – возмущался Ляпунов.
– Не совсем так, Прокопий. Я клялся рядом с тобой воевать, а не за тебя, – цинично отвечал Заруцкий. – Кто ты мне, гетман, что ли, чтобы я тебе подчинялся? Я и Трубецкого не слушаю, между прочим, действую сам по себе. Так-то вот, брат-воевода!
– Зря ты ко мне пришел, Иван. От тебя одни смуты и раздоры, особенно при разделе поместий.
– Представляешь, Прокопий, как мы с тобой рассоримся, когда всю Русскую землю будем делить..
– До этого еще дожить надо, поляков извести, атаман. А твои казаки не в бой рвутся, а в грабежи. Им наживу подавай.
– Ничего, Прокопий, будем живы да с наживой. Иначе белый свет коптить неинтересно.
– А как же присяга, которую ты давал, атаман?
– Да хрен с ней, с присягой! – заявил Заруцкий и хохотнул. – Она дается сегодня, а завтра ее уже можно и похерить.
Весной 1611 года Ляпунов, Трубецкой и Заруцкий привели все ополчение к присяге, в которой говорилось:
«Стоять с русскими городами против короля, королевича и тех, кто с ними против нас… Очистить Московское государство от польских и литовских людей; не подчиняться указам бояр из Москвы и служить государю, который будет избран землей».
А кому же быть государем? Тот же Ляпунов, будучи разумным человеком, понимал, что ему, простому дворянину, хотя и неплохому воеводе, при всем его желании и даже поддержке рязанцев никогда не сидеть на престоле.
«Не уберегли мы Михаила Скопина-Шуйского. Вот кого сейчас стоило бы сделать символом нашего движения. Ополчение есть, оно воюет, а вот знамени, с которым надо двигаться вперед, к полной победе, у нас нет, к сожалению. Искать его надо», – думал он.
Тушинский боярин, князь Трубецкой, конечно, мыслил себя государем. Однако ему тоже не хватало знатности, «природности». Да и воинских талантов и способностей у него явно было маловато.
Другой сторонник самозванца, атаман Заруцкий, тоже рвался к царскому престолу. Этот лихой казак, великан и красавец спал и видел себя в шапке Мономаха. Только он хотел получить ее через постель, общую с царицей Мариной. Заруцкий намеренно, пуская всем пыль в глаза, поселил свою зазнобу-царицу недалеко от Симоновой обители, в Коломне. Он часто наведывался туда, держал Марину в курсе своих казацких дел. К этому времени казак очень просто и красиво развязал себе руки. Свою законную супругу он тихо-мирно упек в монастырь, ходил теперь холостяком.
Но в чем наглецу Заруцкому нельзя было отказать, так это в проницательности. Он догадывался, что ему, казаку, и Марине на престоле не сидеть, а вот ее сын, внук Ивана Грозного, вполне может там оказаться. Поэтому через своих доверенных людей Заруцкий стал активно агитировать за воренка Ивана Дмитриевича.
Узнав об этом, Ляпунов решил вступить в сношения со шведским королем Карлом Девятым, чтобы оценить потенциальную возможность воцарения в Москве его сыновей – старшего Карла-Филиппа или младшего Густава-Адольфа.
К шведам Ляпунов отправил своего доверенного воеводу Василия Бутурлина, который, узнав об этом, долго качал головой, а потом сказал:
– Сдались тебе, Прокопий, шведы. Как будто у нас в Русской земле достойных людей нет. Вот ты сам, например.
– Рожей не вышел, природностью не подхожу, Василий.
– Так Годунов тоже не ахти какой красавец был и природным государем не являлся, а избрали ведь его, Прокопий.
– Ну да, а потом траванули и сына его Федора разорвали на части. Езжай, Василий, к Карлу и выведай все о его сыновьях. Постарайся заручиться согласием.
Но идея Прокопия Ляпунова возвести на престол шведского принца, сына короля Карла Девятого, вызвала бурное возмущение казаков. Разумеется, к этому приложил руку Заруцкий. Его вольнице куда интересней и перспективней было иметь на престоле своего человека, того же царевича Ивана Дмитриевича с регентом Заруцким, даже его самого, одного или же вместе с царицей Мариной.
Не меньшее раздражение казаков Заруцкого вызывали даже слабые попытки Ляпунова укрепить дисциплину в своем ополчении. А еще им не нравилось стоять в очереди к нему, когда он разбирал жалобы, прошения и прочие дела. Здесь у него все были равны и подолгу ждали приема. Отчего многие казаки, привыкшие за последнее время к своей исключительности, на Прокопия Петровича роптали больше, чем на его сотоварищей Трубецкого и тем более на Заруцкого.
За спиной Ляпунова казаки стали говорить о нем, начальном русском человеке, недоброжелательно и нелицеприятно:
– Не по своей мере Прокопий поднялся, чересчур возгордился.
– Не по Сеньке шапка. Он нас, казаков, презирает, не понимает, кто в его войске главный.
– Отрывается от народа Прокопий Петрович, словно в бояре или даже на трон метит.
– Изменился наш Прокопий. Теперь не подступишься к нему, гордецу и хитровану.
Именно трем воеводам ополчения – Трубецкому, Заруцкому и Ляпунову – вверялась войсковая печать воинства. Их подписи, скрепленные ею, давали грамотам ополчения силу закона. Но править самовольно, без земской думы, казнить, отправлять в ссылку они не могли ни поодиночке, ни даже вместе, втроем. Более того, дума ополчения даже имела право сменить их, если они не будут «радеть о земских делах и чинить правды».
Да, так уж сложилось, что казаки Заруцкого сильно злобились на сурового Ляпунова, требовавшего от них соблюдения дисциплины, не дававшего им воли. Но у рязанского воеводы были и московские недруги, которые тоже не дремали, только и ждали