Три с половиной мили до города Томас промахнул за четыре минуты с небольшим. Свет на первом перекрестке был красный, но он не остановился. До старушки оттуда было три квартала. Когда машина, визгнув тормозами, встала у ее пансиона, он выскочил наружу, обежал капот и открыл девчонке дверь. Она не шевелилась, и Томасу пришлось ждать. Через некоторое время появилась одна нога, потом возникло ее маленькое белое гнутое нечестное личико, возникло и глянуло на него снизу вверх. Что-то в нем наводило на мысль о слепоте – но о слепоте людей, не ведающих, что лишены зрения. Томасу было как-то по-странному нехорошо. Пустые глаза елозили по нему.
– Никто меня не любит, – сказала она обиженно. – А вот если бы ты был я, а мне на три мили неохота было тебя подбросить?
– Моя мама тебя любит, – пробормотал он.
– Твоя мама! – воскликнула девчонка. – Да она отстала от жизни лет на семьдесят пять!
Почти не дыша, Томас проговорил:
– Если опять увижу, что ты ей покоя не даешь, отправлю обратно в тюрьму.
Хотя его голос звучал чуть громче шепота, в нем была какая-то тусклая сила.
– Ты-то? Отправишь, как же, – сказала она и втянулась обратно в машину, словно раздумала теперь вылезать вообще. Томас не глядя просунул руку внутрь, ухватился за борт ее пальто, вытащил ее наружу и отпустил. Потом метнулся на свое сиденье и резко дал газ. Другая дверь так и висела открытая, и смех девчонки, бестелесный, но реальный, прыгал по улице вдогонку, как будто хотел заскочить в машину с открытой стороны и уехать с ним. Он потянулся и захлопнул дверь, а затем поехал домой, слишком рассерженный, чтобы отправляться на заседание. Он был намерен отчетливо дать матери понять, что недоволен. Чтобы никаких сомнений у нее не оставалось. В голове у него звучал шершавый голос отца.
«Дурья башка, – говорил ему старик, – поставь ее на место, пока не поздно. Покажи ей, кто главный, пока она тебе не показала».
Но, когда Томас вернулся домой, мать, что было очень разумно с ее стороны, уже легла спать.
•••
На следующее утро он пришел завтракать, нахмурив лоб и выпятив подбородок в знак того, что он в опасном настроении. Когда Томас настраивал себя на решительный лад, он начинал как бык, который, прежде чем пойти в атаку, отступает чуть назад, опускает голову и роет землю копытами.
– Так, а сейчас послушай меня, – начал он, рывком выдвигая стул и садясь. – Мне надо кое-что тебе сказать про эту девчонку, и говорю один раз, повторять не намерен. – Он перевел дух. – Она всего-навсего мелкая потаскушка. Она потешается над тобой у тебя за спиной. Ей нужно одно: выдоить из тебя сколько сможет. Ты для нее ноль без палочки.
Мать выглядела так, словно тоже провела беспокойную ночь. Она еще не оделась как следует: на ней был купальный халат, а вокруг головы серый тюрбан, который сбивал его с толку, делая ее похожей на сивиллу на старых картинах. Казалось, он завтракает со всеведущим существом.
– Про сливки-то я и забыла, – сказала она, наливая ему кофе. – Придется тебе обойтись сгущенными из банки.
– Ясно. Ты слышала, что я сказал? – прорычал Томас.
– Я не глухая, – сказала его мать и поставила кофейник обратно на подставку. – Я знаю, что я для нее просто старая балаболка.
– Тогда почему ты с таким глупым упрямством…
– Томас… – Она приложила к щеке ладонь. – Это мог бы…
– Это не я! – отрезал Томас, хватаясь за ножку стола у своего колена.
Она покачивала головой, не отводя ладонь от лица.
– Подумай, сколько у тебя всего есть, – завела она свое. – Весь домашний уют. И мораль, Томас. Никаких дурных наклонностей, ничего плохого от рождения.
Томас задышал как астматик, у которого вот-вот будет приступ.
– У тебя с логикой нелады, – сказал он обмякшим голосом. – Вот он бы поставил тебя на место.
Мать будто одеревенела.
– Одно дело он, – сказала она, – другое дело ты.
Томас безмолвно открыл рот.
– Но раз так, – сказала его мать с ноткой обвинения в голосе, словно забирала комплимент назад, – если ты так жестко против нее настроен, я не буду больше ее сюда звать.
– Я не против нее жестко настроен, – возразил Томас, – а против того, чтобы ты делала глупости.
Едва он вышел из-за стола и закрылся у себя в кабинете, как его отец расселся на корточках у него в голове. У старика, как у сельского жителя, была способность беседовать сидя на корточках, хотя коренным сельским жителем он не был: родился и вырос в большом городе и только потом перебрался в более скромные места, где ему проще было развернуться. Уверенно и умело он создавал у местных впечатление, что он один из них. Обсуждая что-нибудь на лужайке перед зданием суда с двумя-тремя собеседниками, он садился на корточки, и они тоже тогда присаживались, не нарушая гладкого течения разговора. Свой ложный образ он творил одним этим движением; он никогда не опускался до того, чтобы солгать им словесно.
«Даешь ей, стало быть, над собой верховодить? Еще бы, ты – одно дело, я – другое. Ты в мужчину так и не вырос».
Томас рьяно принялся за чтение, и какое-то время спустя отцовская фигура поблекла. Девчонка нарушила покой где-то в самой глубине его бытия, куда не добраться аналитическому уму. Ощущение из-за нее было такое, будто в сотне шагов от него прошло торнадо, и он смутно подозревал, что оно еще повернет и двинется прямо на него. Он не мог хорошенько сосредоточиться на работе до середины утра.
Два дня спустя они с матерью сидели после ужина, каждый читал свою часть вечерней газеты, и тут с какой-то бесцеремонной настойчивостью пожарной тревоги зазвонил телефон. Трубку взял Томас. Как только она оказалась у него в руке, комнату огласил пронзительный женский голос:
– Заберите эту девчонку! Заберите! Нализалась! Пьяная у меня в общей комнате, не потерплю! Потеряла работу и заявилась пьяная! Не потерплю!
Мать вскочила с места и выхватила у него трубку.
Перед Томасом воздвигся призрак отца. «Позвонить шерифу», – подсказал старик.
– Позвони шерифу, – громко проговорил Томас. – Пусть приедет и заберет ее.
– Мы сейчас будем, – говорила тем временем мать. – Приедем и увезем ее. Скажите ей, чтобы собрала вещи.
– Никакие вещи она собирать не в состоянии, – верещал голос. – Зачем вы подсунули мне такое? У меня приличный, респектабельный пансион!
– Скажи ей, чтобы позвонила шерифу! – проорал Томас.
Мать положила трубку и посмотрела на него.
– Этому человеку я