— Неплохо мы здесь устроились, черт побери, а, мастер? — понимающе усмехается Леон. — Но за нас никто этого не сделает. Вы это правильно решили, чтобы наша смена сделала основную работу.
— Закуривай! — Гжегож протянул Леону пачку сигарет.
— Может, мои? Они покрепче. — Леон вытащил из кармана фланелевой рубашки смятую пачку «Спортивных».
— Давай, поменяемся. — Гжегож дал ему прикурить. — Ты на меня не обижаешься, Леон?
— За что? — удивился тот, и это прозвучало вполне искренне. — Ах, да, позавчера я проковырялся с ломом, и вы меня обругали.
— Да нет, не за это, а... что я не назначил тебя сталеваром на четвертую... Обижаешься? — повторил он.
— Обижаюсь, — буркнул тот. — Теперь, когда еще подвернется случай... Хотя, — он заколебался, — я одного боюсь. Как бы люди не подумали, будто меня выдвигают потому, что я в партбюро. Вот я и не суюсь, но Качмарский, правда, сам меня хотел, и начальник цеха согласился.
— Ты мне здесь нужен, Леон, — сказал Гжегож, — я уже полгода собираю бригаду, на которую можно положиться.
— Да я понимаю, но...
— Ни хрена ты не понимаешь — я хочу, чтобы ты стал первым подручным, но в свою смену, в нашу смену «Б».
Глаза Леона округлились от удивления, но он ничего не ответил и только смотрел настороженно и внимательно. Гурный тоже молчал. Он ждал вопроса, но Леон машинально поднялся, отряхивая брюки.
— Пойду посмотрю, как они там управляются с желобом. — Он выпрямился и с минуту стоял, как бы ожидая разрешения уйти.
— Леон, ты помнишь озеро Серого? — спросил Гурный. — Вы тогда еще не хотели брать нас, пацанов, туда? Помню, я даже схлопотал как-то от тебя, когда с Бронеком Велёхом увязался за вами.
— Там холодные течения... из родников. Сколько людей утонуло...
— Да я понимаю.
— Давно дело было, — Леон смущенно почесал затылок, но лицо его тут же осветилось улыбкой, — а неужто и впрямь поддал?
— Тот, кому поддают, Леон, как правило, дольше помнит, чем те, кто поддает, — непринужденно рассмеялся Гжегож, но улыбка тут же погасла на его лице. — Да, увы, давно это было, все ушло, все минуло. Пятнадцать лет прошло. Меня-то ты помнишь?
— Ну конечно.
— Почему же ты так официально ко мне обращаешься? «Пан мастер, пан инженер». Мы же с тобой, можно сказать, с одной улицы.
— Иначе нельзя. И какое это имеет значение? С Пёнтеком я на «ты», но и то не здесь, не на работе... Здесь каждый должен знать свое место, иначе будет чистый балаган.
— А я-то думал...
— Начальство есть начальство, — широко улыбнулся Леон Вальчак, — хоть когда-то мы и пасли вместе с ним свиней.
— Ты ведь тоже начальство, — попытался отшутиться Гурный.
— Нет, я в партию не за тем шел, чтобы строить из себя чинодрала, — серьезно сказал Леон.
— Прости, Леон, — пробурчал Гурный, растерявшись от этой чрезмерной принципиальности своего подчиненного, который там, за столом, покрытым красным сукном, становился для него каким-то совершенно иным, по-прежнему близким, но в то же время и далеким.
«Точно как с Бялым, хотя он не намного старше меня. Правда, он тогда дружбу водил с ребятами с Надречной улицы, но мы тоже знаем друг друга хорошо. Однажды на гулянке мы даже было схватились с ним, хотя нас тогда быстро растащили... А позже нас разделило нечто совсем другое, и разделило окончательно. Остался у меня только Бронек. С ним у нас дружба была прочная, даже когда я уехал в институт. Он один только и остался у меня с тех щенячьих лет. Пожалуй, лучших...»
— Да, да, иди, — очнулся Гжегож от задумчивости, — и скажи, когда кончат, я хочу сам глянуть на их работу.
«Не спросил, — он смотрит вслед уходящему Леону, — действительно знает свое место. Не лезет, а ведь мог бы, не первый день секретарствует... Да, этот Леон Вальчак — человек. Он верит мне, хотя и злится. Но понимает, в чем тут собака зарыта. Ведь не спросил: вместо кого? Хотя и догадывается. Они знали, кого выбирать в бюро, молодцы!»
Со сталеваром пятой печи Гживной они давно уже не в ладах. Пока Гжегож проходил стажировку, до крупных стычек у них не доходило, Гжегож, как правило, уступал. Когда же ему дали под начало правую сторону мартеновского цеха, прежний порядок вещей уже не годился. Гживна был просто невыносим, а несколько дней назад вообще перешел все границы. Они варили какую-то простую марку стали. Содержание серы и фосфора было высоким, да и других элементов хватало. Содержание углерода ограничивалось только верхним пределом. Одним словом, сталь варили не для труб, когда требуется высокая точность.
После расплавления Гжегож взял первую пробу. Из кокильницы во все стороны летели крупные искры. Он ткнул прутом, проба разлетелась. Содержание углерода было очень высоким. К тому же металл недостаточно был прогрет. А Гживна приготовился уже к завалке руды. На лопату завалочной машины его подручные набросали кучу мелкой черной руды.
— Подождите, — сказал Гурный, — металл надо больше прогреть. А пока можете засыпать мульду извести.
— Что, при таком углероде будем стоять?
— Я сказал греть. — Гурный повернулся и отошел в сторону.
Все выжидательно смотрели на них. Гживна какое-то время как бы боролся с собой, однако подавил в себе готовое вырваться возмущение, дал знак машинисту отъехать от печи и загрузил ранее подготовленную мульду извести.
Гжегож направился в конторку, чтобы срочно позвонить в газогенераторную.
Он бросил в трубку несколько резких слов бригадиру газогенераторной станции. Пришлось еще и повысить голос, поскольку тот пытался убедить его, что на четвертом все в порядке, он, дескать, минуту назад был там и лично сам все проверил. К печи Гжегож вернулся только минут через двадцать.
— Теперь возьмите пробу как следует, — сказал он Гживне, который мрачно