В то время Ксанфа была еще ребенком, а Фаон — высоким отроком.
Девушка проходила мимо этого места десять раз на дню, часто думала о любимых усопших, а когда случалось вспомнить о них еще живо, посылала приветствие дорогому праху, ибо некий порыв побуждал ее дать своей верной памяти какое-то внешнее выражение.
Очень редко вспоминала она тот день, когда погребальный костер остыл, и прах двух матерей, столь рано призванных в царство теней, был собран, помещен в вазы и добавлен к другим урнам. Но сейчас она не могла не вспомнить об этом, и о том, как она сидела перед одним из столбов памятника, горько плача и спрашивая себя снова и снова, неужели это возможно, что ее мать никогда, никогда не придет поцеловать ее, сказать ласковые слова, поправить ей волосы и приласкать; более того, впервые ей захотелось услышать даже резкий упрек из уст, ныне сомкнутых навеки.
Фаон стоял у другого столба, закрыв глаза правой рукой.
Никогда прежде и после она не видела его таким печальным, и ей резануло по сердцу, когда она заметила, что он дрожит, словно его охватил озноб, и, глубоко вздохнув, отбрасывает назад волосы, которые, как угольно-черный занавес, закрывали половину его лба. Она горько плакала, но он не проронил ни слезинки. Лишь несколько скудных слов было сказано между ними в тот час, но каждое из них до сих пор эхом отзывалось в ее ушах сегодня, словно часы, а не годы, разделяли то время и нынешнее.
— Моя была такой доброй, — рыдала Ксанфа; но он лишь тихо кивнул и, по прошествии четверти часа, не сказал ничего, кроме: — И моя тоже.
Несмотря на долгую паузу, разделявшую слова девочки и мальчика, они были нежно соединены, связаны мыслью, непрерывно жившей в обоих детских сердцах: «Моя мама была такой доброй».
Снова Ксанфа, спустя какое-то время, нарушила молчание вопросом: — Кто у меня теперь есть?
И снова прошло много времени, прежде чем Фаон, в качестве единственного ответа, смог тихо повторить:
— Да, кто?
Это были простые слова, но они выражали глубокое горе, которое может чувствовать только детское сердце.
Едва эти слова сорвались с уст мальчика, как он прижал и левую руку к глазам, грудь его судорожно вздымалась, и поток жгучих слез хлынул по щекам.
У обоих детей еще были отцы, но в этот час они забыли о них.
Кто, если погаснет теплое солнце, тотчас вспомнит, что остаются луна и звезды?
Поскольку Фаон рыдал так безутешно, слезы Ксанфы стали течь медленнее, и она долго глядела на него с горячим сочувствием, незамеченная отроком, ибо он все еще закрывал глаза руками.
Дитя столкнулось с горем большим, нежели ее собственное, и, как только она почувствовала, что убита горем меньше, чем ее товарищ по играм, в ней возникло желание утешить его печаль.
Как все растение с его цветами и плодами заключено в прорастающем семени, так и в самой юной деве живет будущая мать, которая осушает все слезы, ободряет и утешает.
Так как Фаон оставался в той же позе, Ксанфа встала, приблизилась к нему, робко потянула его за плащ и сказала:
— Пойдем к нам в дом; я покажу тебе кое-что красивое: четыре молодых голубя вылупились из яиц; у них большие, широкие клювы, и они очень уродливые.
Ее товарищ отнял руки от лица и ответил ласково:
— Нет, оставь меня в покое, прошу тебя.
Тогда Ксанфа взяла его за руку и потянула за собой, говоря:
— Нет, ты должен пойти; у моей тележки сломалось дышло.
Фаон так привык, что его всегда звали, когда нужно было починить какую-нибудь из игрушек девочки, что он повиновался, и на следующий день позволил ей уговорить себя сделать много вещей, к которым не чувствовал никакой склонности.
Он уступал, дабы не огорчать ее, и когда он стал веселее и даже присоединился к ее звонкому смеху, Ксанфа ликовала, словно избавила его от печали. С той поры она требовала его услуг так же ревностно, как и прежде, но в глубине сердца чувствовала себя его маленькой матерью и следила за всеми его поступками, будто ей было это специально поручено.
Когда она повзрослела, то не колеблясь поощряла или порицала его, более того, часто сердилась или огорчалась из-за него, особенно если в играх или танцах он уделял больше внимания, чем она считала разумным, другим девушкам, против которых было много или мало возражений, а зачастую и вовсе никаких. Не ради себя, говорила она себе, ей-то все равно, но она знала этих девиц, и ее долгом было предостеречь его.
Она охотно прощала многое, но в этом пункте была крайне строга и даже позволяла гневу доводить себя до грани грубости.
Теперь, стоя у гробницы, она думала о том часе, когда утешала его, о своей заботе о нем и о том, как все это было напрасно, ибо он проводил ночи в кутежах с флейтистками. Да, так сказала Семестра. Он казался Ксанфе пропащим, совершенно пропащим.
Когда она плакала утром у источника, это было не из-за наследницы из Мессины, думала она теперь; нет, слезы, навернувшиеся на ее глаза, были подобны тем, что проливает мать о своем заблудшем сыне.
Она казалась сама себе чрезвычайно почтенной и сочла бы естественным, если бы седые волосы вместо золотистых украшали голову, над которой пронеслось едва семнадцать лет.
Она даже переняла походку достойной матроны, но это вряд ли походило на мать, когда по пути к розовым кустам у моря она старательно стремилась превратно истолковать и исказить все хорошее в Фаоне, и назвать его спокойный нрав леностью, его рвение быть ей полезным — слабостью, его молчаливость — лишь ограниченностью, и даже его прекрасные, мечтательные глаза — сонными.
При всем этом у юной девы оставалось мало времени думать о новом женихе; сначала она должна была разбить старый божественный кумир, но каждый удар молота причинял ей боль, словно падал на нее саму.
ГЛАВА VI
Ответ
Розовый куст, к которому шла Ксанфа, рос на насыпи, принадлежавшей сообща ее отцу и дяде, рядом со скамьей из прекрасно отполированного белого мрамора.
Многие зимы расшатали отдельные глыбы и окаймили их желтыми краями.
Даже издали девушка увидела, что сиденье не пустовало. Ручей, что тек от источника к морю, бежал под ним, и служанки имели обыкновение стирать домашнее белье в его