Он уже привык. За жизнь отработал десятки таких случаев. Да и искать убийцу — не его забота, а оперов. Он это прекрасно понимал.
Его дело — зафиксировать, запротоколировать, изъять правильно, оформить всё как надо. Назначить экспертизы. А потом получить результаты.
И ждать, когда опер Яровой притащит на допрос подозреваемого. Правда, и при этом его бумажном кругозоре у нас случались некоторые… недопонимания насчёт того, как надо вести дела.
— Не было печали, купила баба порося, — проговорил я. — Это что за гнида такая удушила четверых и покушалась на жизни ещё четверых? И вообще, кто все эти люди? — кивнул я на трупы. — Ни малолетки, ни тинейджеры… они что, тут таким образом оттопыривались, сидя за столом? А что за книжки у них, и блокноты? И где бухло? — добавил я.
— Тонкое дело, — ответил Паук. — Никакой выпивки. Ни закусок, ни музыки, ни наркотиков. У них был вечер… кхм… поэзии.
Я кашлянул, не веря своим ушам.
— Прости, Жень… Э-э… что было у них? Вечер поэзии?
— Именно, — снисходительно буркнул следак, не отрываясь от протокола.
— Евгений, — сказал я, глядя на него, — ты это сейчас серьёзно? Им сколько лет-то, извиняюсь?
— Тридцать-сорок, плюс-минус километр, все разного года выпуска, — ответил он спокойно.
— А стишками, выходит, балуются, аки вьюноши, — продолжал удивляться я.
— Это клуб «Мёртвая поэзия», — раздался за спиной голос Шульгина.
Я обернулся. Он стоял на пороге, мялся, не заходя в зал.
— Я уже навёл справки, — добавил он. — Так они себя обозначили в литературном интернет-журнале.
— «Мёртвая поэзия»… — хмыкнул я. — Очень символично. Теперь уж точно мёртвая. Мертвее не бывает, ага… Самоубийцы, что ли? Слушайте, а может, они сами заслонку прикрыли? Ну, типа, красиво уйти из постылой жизни со стихами, общим строем. А?
— Мы думали об этом, — сказал Паук. — Но пока не ясно.
— Итого, — сказал я, — у нас мертвые поэты… четыре штуки. Живые — тоже четыре… И один неизвестный злодей. Который, наверное, не любит стихи. Кстати, а вы в курсе, что за стишки-то они вообще читают?
— Они не читают стихи, — поправил Коля. — Они их пишут. Точнее, писали. Люди творческие, да. Я читал вон в тех тетрадках. Обычные стихи. Я в поэзии не разбираюсь, но слова в рифму сложены, ровненько — норм. Вот, сам посмотри.
Он кинул на стол, где лежал один из блокнотов — толстый, истрёпанный. Перед трупами и пустыми креслами лежали такие же.
Я подошёл, взял один, пролистал. Рукописный текст, строки, четверостишия. Всякая белиберда про жизнь, про боль, про печаль, про осень и про любовь, одним словом, высокая поэтическая муть. Всё вывалено на бумагу бурным душевным потоком.
Ничего особенного. Никаких призывов к самоубийству, ни намёков на лютую безысходность и смерть.
— Ну, как, упаднические настроения есть, конечно, но… — сказал я. — В принципе, вся серьёзная поэзия — это депрессуха. Декаденты и всё такое. Но до чернухи и мрака тут конкретно не доходит.
Я положил блокнот обратно.
— Как говорится, настоящая поэзия — это когда страдает герой, страдает поэт и страдает читатель, — без тени улыбки произнес Паук, по-прежнему продолжая строчить в протоколе.
Я покачал головой.
— Страдальцы, мать их… никогда не понимал такую поэзию. А что говорят эти выжившие?
— Да ничего внятного, — ответил Паук. — Они ещё особо и не в себе. Мол, читали, сидели, как всегда собирались, и тут вдруг — отключились.
— Скажи мне, Евгений Эдуардович, а кто нам-то сообщил?
— Супруг одной из поэтесс, — сказал он. — Потерял жену, она не отвечала на звонки. Приехал, а тут такое. Ну, вызвал скорую, полицию, поднял всех на уши.
— Ясно, — кивнул я. — Странные люди, вроде, взрослые, а сходки устраивают. Ну да ладно. У каждого свои недостатки. И поэзия, скажем прямо, не самый большой из них. Только у меня вопрос: почему клуб «Мёртвой поэзии», а не живой?
— Да хрен его знает, — хмыкнул Женя. — Сгоняй-ка ты в больничку, переговори с выжившими. Они уже, наверное, приходят в себя.
— А дом кому из них принадлежит? — уточнил я.
— Организатору клуба, Сагаде Корнею Поликарповичу, — сказал следователь. — Он как раз выжил. Но отравление получил знатное.
— Сагада, — задумчиво повторил я. — Очень подходящая фамилия для поэта. С такой фамилией грузчиком работать в падлу. Ну ясно, почему он поэтом стал. Ладно, полезу на крышу, посмотрю, есть ли там следы.
— Да нет там ничего, — махнул рукой Шульгин. — Все уже осмотрели. Снег всё запорошил. Заслонку, которой накрыли дымоход, мы изъяли. Пальчиков нет, но на ДНК проверим. Обстановку всю отфотографировали там.
— Следы рук везде проверить надо, — напомнил я. — На входной двери, на столе. Кто здесь ещё был, может, кто-то вхож.
— Да это уже сделали, — отозвался Корюшкин, которого я до сих пор не заметил. Он вышел из другой комнаты с баночкой дактилоскопического порошка и кисточкой.
— Порядок в комнатах не нарушен, — сообщил он. — Вертеп они тут не устраивали. Реально стишки читали.
— А кто-то захотел их прихлопнуть, — тихо добавил я. — Всех разом, по-тихому.
— Повезло, что муж одной из потерпевших спохватился и приехал, — уточнила Скляр, со щелчками сдёргивая с узких рук латексные перчатки. — Так хотя бы четверых удалось откачать. А так бы все на стол мне легли.
Она уже закончила, складывала инструменты в чемодан.
— Алиса, золотце, — задумчиво сказал я, — Ты мне скажи как медик, вот если человек траванулся угарным газом — он что, тревогу поднять не может, не чует ничего? Просто думаю… может, они сами решили уйти на тот свет, как массовое самоубийство. Мало ли, что там в их клубе, какие настроения. Ещё и «Мёртвая поэзия» называется.
— Да нет, — покачала головой Алиса Скляр. — Угарный газ — это не то, что можно заметить. Он абсолютно не имеет ни запаха, ни цвета, ни вкуса. Ты не чувствуешь, что им дышишь. Первые признаки — лёгкое головокружение, слабость, сонливость. Кажется, просто устал, может, давление упало, или воздух спертый.
Она бросила перчатки в мусорное ведро и продолжила объяснять.
— Дальше развивается гипоксия — кислородное голодание мозга. Кровь насыщается карбоксигемоглобином, это соединение угарного газа с гемоглобином, которое блокирует перенос кислорода к тканям. Человек засыпает. Мозг перестаёт получать кислород, органы постепенно отключаются. Всё это происходит спокойно и безболезненно. Просто… отключаются, — она развела руками.
— То есть человек даже не понимает, что умирает? — уточнил я.
— Да, — кивнула она. — В этом и коварство. Он может пропустить тот самый момент, когда ещё мог бы спастись. Просто становится тепло, сонно, потом темно. И всё.
— Ясно, — сказал я и вышел на крыльцо вместе с Шульгиным.
— Ну что, Макс, думаешь? — спросил он.
— Знаешь, Коля, —