Заходящее солнце проваливалось в раскаленную прорезь у темнеющего горизонта, плавилось, остывало; последние медные отсветы отразились на кромках широких недвижных туч, и они стали похожи на фантастические инопланетные корабли, что зависли над замершей в тревоге Землей. Оксана затушила сигарету и задумчиво произнесла:
– Что ж, если у меня сегодня есть время… Расскажете, что произошло в этой вашей экспедиции к краю Вселенной?
6.
Мы едем на открытом электробусе под полукруглой прозрачной крышей транспортной галереи Лунного космодрома. С тихим вздохом сомкнулись гермоворота; позади финальный предстартовый инструктаж, последняя встреча с репортерами, фотовспышки и треск кинокамер. Проблесковые огни служебных спутников, автоботов и беспилотников вспыхивают и мерцают вверху, как таинственные цветы на усеянном серебром черном поле. Мы плавно поворачиваем вдоль линии стартовой зоны и видим наконец «Эволюцию» на стапелях пусковой установки: сильно вытянутый усеченный эллипс полутора сотен метров в длину устремляет заостренный нос в аспидную космическую черноту.
– Словно серебряная пуля, нацеленная в сердце бесконечности! – произносит торжественно Айхендорф.
У него есть склонность к поэтическим высоким метафорам.
– Какой ты романтик, Генрих! – весело вздыхает Зойка.
Айхендорф оборачивается и подмигивает. Все улыбаются.
…Я почти совершенно счастлив, когда пишу это. Именно пишу, а не рассказываю: все-таки и Егор, и Оксана принадлежат здешнему миру, и я повествую им о нашей экспедиции как бы отстраненно, словно пересказываю прочитанную некогда фантастическую новеллу; но когда я пишу – наедине с собой, в тишине глухой ночи – да, тогда я почти счастлив. Не посетуй за излишнюю подробность воспоминаний о том, что ты и сама, может быть, помнишь прекрасно, Нина, как и за то, что письмо мое уже окончательно превратилось в какой-то роман; но я хочу прожить снова каждый миг, пройти каждый шаг, услышать и повторить каждое сказанное между нами слово. Я счастлив, когда пишу о настоящем живом мире, а не о его злосчастной, вывернутой наизнанку копии, где болезненное уродство принимается даже не нормой, а каким-то непреложным законом природы, где многократно изнасилована нравственность и почти вовсе исчезла надежда. Но как бы приятны не были мои воспоминания, записывать их становится с каждым днем всё труднее: они ускользают, как слова некогда знаемого наизусть восхитительного стихотворения, как отсвет дорогого, волшебного сна; зато все легче даются зарисовки с натуры, печальные иллюстрации здешних нравов, ибо прекрасное – далеко, а действительность паскудным образом назойливо маячит перед глазами, будто вылезший на окно голым пожилой выпивоха, что, потрясая кулаком и изрыгая скабрезности, являет миру морщинистые бесформенные телеса с седой шерстью на причинных местах. Захочешь изобразить существо злобное, жалкое и больное, агрессивное, недалекое, избывающее комплексы личной и социальной неполноценности в бесчеловечных милитаристских фантазиях – и нет проблем, рисуй, сколько хочешь, с натуры; даже и реплик придумывать не нужно, списывай из социальных сетей. Но попробуй не придумать, а просто вспомнить людей решительно и совершенно прекрасных, цельных, сильных, добрых, веселых, правдивых, и вот уже тщетно ловишь ускользающий образ, пытаясь зацепиться за деталь, улыбку, слова…
– Словно серебряная пуля, нацеленная в сердце бесконечности!
– Какой ты романтик, Генрих!
Я боюсь, что скоро не смогу вспомнить и этого.
Есть и еще одна причина того, что я стараюсь записывать все, что еще может подсказать мне тускнеющая со временем память. Во множестве подробностей и незначащих на первый взгляд технических деталях почти наверняка кроется ответ об истинных причинах случившегося; а ведь для того, чтобы в них разобраться, я и пишу тебе, Нина.
Итак, мы взошли на корабль.
Я иду по коридору второй палубы; за спиной приглушенные пробковым полом шаги, оживленные голоса, смех – мы словно компания друзей-студентов, что выбрались в долгожданный поход. Характерный специфический запах нового звездолета: крашеный холодный металл, винил и озон – точнее не объяснишь, но и ни с чем не спутаешь; как сказала однажды Зойка, «пахнет так, что мурашки по коже». Этот запах всегда держится в коридорах, просто у нового корабля сильнее и ярче, как будто входишь в дом после ремонта.
С момента подъема экипажа на борт до старта есть стандартные полчаса, чтобы закинуть по каютам личные вещи и занять рабочие посты в соответствии с расписанием. Каюты находятся на второй палубе – о эта вечная традиция смешивать в астронавтике термины из мореплавания и авиации! – или просто в жилом блоке; их двенадцать, с отдельными санузлами, голографической имитацией окна с десятком вариантов пейзажей и шкафом с аварийным скафандром. На этой же палубе находится кухня-столовая с большой холодильной кладовкой, где на первое время запасена нормальная пища, которую можно готовить, а еще с пищевыми таблетками, брикетами, пастой и полиморфным синтезатором пищи; общее рабочее пространство, традиционно в обиходе называемое библиотекой, которое используется при необходимости и для собраний, и просто для того, чтобы не быть в одиночестве – возможность, которая важна в космосе в не меньшей степени, чем уединение. По другую сторону от кольцевого коридора с трапом и каютами – мультифункциональная лаборатория, медицинский отсек, локальный пост управления и спортзал: громкое слово для помещения 3 на 3 метра с беговой дорожкой и двумя тренажерами.
За время подготовки к полету мы уже немного здесь обжились: сестры Сато поставили в библиотеке закрытый аквариум с двумя золотыми рыбками, Эшли водрузила над входом в носовой коридор индейскую маску с разноцветными длинными перьями: она утверждала, что в дальнем роду ее имелись то ли навахо, то ли пайюты, во что мне лично слабо верилось, потому как сама Эшли была рыжеватой блондинкой с веснушками. Еще она повесила у себя в каюте большой рисунок, подаренный ее воспитанниками из детского лагеря: они нарисовали там самих себя и Эшли посередине; перед ними горел костер, а над головами синело небо со звездами крупными, как разноцветные луны.
В своей каюте я повесил над койкой гравюру Фламмариона: на ней пилигрим добрался до края Земли и выглядывает наружу, за пределы не только небесного купола, но и звездной сферы, рассматривая таинственное закулисье мироздания.
Сейчас я порой размышляю о том, какую цену ему пришлось за это платить?..
За пятнадцать минут до старта включился Лаплас, чтобы поприветствовать экипаж и начать читать контрольную карту. Мне он понравился: спокойный нейтральный голос, не слишком официально, но и без глупейшего заигрывания или панибратства; однажды нам с Эшли довелось ходить на корвете, где ICU