Однако для Гаррисона и его сторонников время относительного мира порождало иные проблемы. Кризис их сковывал, а главной проблемой становился «мягкий враг», партия «Свободная земля», которая, как заметил один не самый благожелательный журналист, «украла громы и молнии Гаррисона и Ко» – и их деньги[315]. К ужасу тех, кто требовал немедленного запрещения рабства, оказалось, что страстный призыв зазвучал под иные мотивы. Проблема перестала быть призывом к исправлению моральной ошибки, а свелась к изменению границ сохранения этой порочной практики. Именно об этом говорили сторонники партии «Свободная земля».
Даже некоторые противники рабства полагали, что подобный путь разумнее: лучше поместить рабство в карантин и решать проблему постепенно[316]. Или сохранить рабство как оно есть, чем рисковать разрушением Союза? Его распад может привести к созданию еще более мощной рабовладельческой империи, где судьба порабощенных людей и свободных чернокожих лишь ухудшится. Другим противникам рабства казалась опасной позиция гаррисоновских радикалов с их нереалистическими требованиями – все или ничего.
Весь день на конференции боролись разные фракции и велись утомительные споры о процедуре. К вечеру всем, как никогда, нужно было испытать чувство общей цели и экстренности. Как говорил Гаррисон, человек не может идти медленно и размеренно, когда его дом в огне, а внутри семья[317]. Проблема заключалась в том, чтобы убедить всех в наличии пожара. Как усилить жар? Крафты своими глазами увидели, что нет человека, более способного поднять температуру в зале, чем Уильям Уэллс Браун.
«Да» навеки[318]
Возвращение Брауна стало поистине триумфальным. Годом ранее, когда он был беглецом, которому помогало Массачусетское общество противников рабства, положение было иным. Он получил письмо от хозяина. Неважно, что инициатором контакта являлся сам Браун. Письмо, которое не оставляло сомнений в праве хозяина продать Брауна, глубоко его потрясло. Потом возникли проблемы с женой, которая ходила по бостонским домам, рассказывая о нем такие истории, что руководители общества, то есть работодатели, обеспокоились.
Браун же утвердил собственное положение на аболиционистской сцене. В драматическом выступлении он использовал письмо хозяина – рассказывал о нем и обращался к нему. Это письмо он использовал в лекциях целый год. Браун действовал в безумном темпе и по праву завоевал репутацию суперзвезды аболиционизма. Теперь, когда рядом с ним стояли истинные герои, красивые и мужественные супруги Эллен и Уильям, он снова сумел завоевать сердца и души тех, кто собрался в революционном зале Бостона.
Выступающий снова размахивал драгоценной страницей, дошедшей до него с Юга. На сей раз это была статья из Newark Daily Mercury, написанная неким «А». Это тот самый человек, который поглядывал на Крафтов на чарльстонском пароходе и позже прочел об их «уникальном бегстве». Без Крафтов Брауну не удалось бы так заинтересовать слушателей. «А» не просто излагал факты, но живо описывал впечатления, завершив рассказ замечанием другого пассажира о том, что мистер Джонсон «либо женщина, либо гений». Статья была идеальным вступлением – она не только задавала драматический тон, но еще и служила убедительным подтверждением. Как и в Вустере, Браун рассказал о пути молодых супругов. А потом, выбрав подходящий момент, вызвал их на сцену.
Уильям Ллойд Гаррисон однажды сказал, обращаясь к скептически настроенным слушателям: «Представьте, что все рабы каким-то чудом неожиданно стали белыми. Закроете ли вы глаза на их страдания? Станете ли спокойно рассуждать о конституционных ограничениях? Нет, ваши голоса прогремят в ушах их хозяев подобно грому»[319].
Теперь же это чудо воплотилось в Эллен. Как вспоминал пастор Сэмюэль Мэй-младший, ставший впоследствии активистом: «Эллен Крафт… женщина, которую можно назвать красивой. В чертах лица, глазах, щеках, носе или волосах невозможно заметить ни капли африканской крови. Она выглядит как белая южанка. Невозможно представить, что такая женщина – чья-то собственность, предмет торговли, который может оказаться в руках того, кто заплатит больше. В действительности судьба ее была не хуже и не мучительнее судьбы самой черной из рабынь. Однако сам вид воздействовал на слушателей, испытывавших предубеждение против цвета кожи, в тысячу раз сильнее, чем любой другой пример»[320].
Увидев Эллен, слушатели испытали настоящий шок, подобный удару электрического тока[321]. Глаза изумленно расширились, лица развернулись к сцене, раздались громовые аплодисменты. Почувствовав пульс аудитории и поймав темп, Браун повысил температуру выступления. Он задал публике три вопроса, «на которые следовало ответить, выслушав беглецов»[322].
Сначала спросил: «Те, кто готов способствовать возвращению раба его хозяину, пусть скажут да».
Для Крафтов это было самым страшным кошмаром. В зале прозвучал одинокий, но вполне узнаваемый голос: «Да!» Это дама, сидевшая в конце зала. Не обращая внимания на ответ, Браун продолжал.
Затем второй вопрос: «Те, кто останется безразличен и ничего не сделает ни для этого раба, ни против него, пусть скажут да».
На сей раз не откликнулся никто.
И вот Браун задал третий вопрос: «Те, кто готов защищать, оберегать и спасать его от рабства, пусть скажут да». Зал буквально взорвался. Голоса перебивали друг друга и сливались в единый громовой ответ, – сцену и стоявших на ней Уильяма и Эллен захлестнула волна «абсолютного и вечного согласия, согласия навеки». Супруги никогда еще не слышали ничего подобного.
А потом зазвучала песня. Браун не стал предлагать слушателям задавать Крафтам вопросы, как сделал в Вустере. Нет, он закончил выступление песней протеста, скорее всего, из собственного сборника «Арфа против рабства»[323]. Это были совершенно особые песни – не спиричуэлс или песни рабочих, которые Браун наверняка слышал и пел в доках. Нет, это стихи протеста, положенные на популярные мотивы «О, Сусанна» и «Старое доброе время». На мотивы, которые были знакомы и любимы всеми.
Одной из песен, наилучшим образом соответствовавшей настроению слушателей, стала «Мольба беглого раба» о покинутой в рабстве матери. А может, это песня «О, сжалься над матерью-рабыней» – подобные истории часто оставались неизвестными. Возможно, Браун выбрал нечто более бодрое – например, аболиционистский хит «Сойди с дороги» с боевым кличем «Хо» и лозунгом «Машина свободы! Освобождение!». (Что могло лучше обеспечить поддержку