Она надеялась вызвать гнев, осуждение, досаду, разочарование. Что угодно! Лишь бы не наблюдать этот лик всепрощения, склонившийся над ней с неземной заботой.
– А что же сейчас? Как ты сейчас? – обезоруживающе спрашивал Сарнибу, лишая последней брони, делая такой же беззащитной, как в детстве. Но он не лгал, он просто не умел лгать. Илэни поняла, что взметнувшийся в груди гнев – это вновь озлобленность в отношении самой себя. Илэни доверяла Сарнибу, но не могла никуда спрятаться от невыносимого чувства вины.
– А сейчас я хочу… – неуверенно отозвалась она, – покоя. – Чародейка впервые осмелилась посмотреть малахитовому льору прямо в глаза. – Я теперь… почти ячед. И понимаю, что так даже лучше. Есть я, есть моя воля – и никаких родовых реликвий.
По щекам Илэни вновь покатились крупные слезы. Сарнибу молчал, лишь украдкой стирал соленую влагу с ее осунувшихся щек.
– Отдыхай, – вскоре сказал чародей. – Я должен подготовить все к переезду в янтарную башню.
– Янтарную?! – встрепенулась Илэни, приподнимаясь на локтях, но безразлично откинулась, мрачно вздохнув: – Значит, я возвращаюсь в свою. Раджед не примет меня.
– Примет, я договорюсь с ним, – уверил ее Сарнибу. – Ведь без него мы бы не смогли спасти тебя. Все вместе! Ты слышала песню? Песню мира?
Илэни нахмурилась, не вполне понимая услышанное. Факты представлялись невероятным вымыслом. Но при слове «песня» что-то дрогнуло в душе, Илэни отчетливо вспомнила море, тени рыбаков и необъяснимый голос, который постепенно пробуждал ее к жизни. Песня мира? Новая магия? Вряд ли кто-то обладал ответом, зато им удалось исцелить смертельную рану.
– А Инаи… тоже был с вами? Тоже… лечил меня? – сдавленно поинтересовалась Илэни, неуверенно садясь и отворачиваясь к окну, где развернул огненные крылья феникс рассвета.
– Да, и Инаи, и Софья.
Илэни молча закрыла лицо руками, словно известие о чудесном примирении льоров не обрадовало ее, а повергло в ужас. Впрочем, ныне ее терзала иная боль. Она застыла скорбной статуей.
– Святые самоцветы… Меня спасли все, кому я причиняла страдания, – прохрипела она, потому что горло сдавило судорогой.
– Не думай об этом! Ты теперь с нами. Ты все исправишь.
Сарнибу обнял ее за плечи. Илэни с благодарностью прислонилась к его широкой груди спиной, чтобы не упасть. Тепло малахитового льора проникало в каждую клеточку.
Он простил ее, но тяжелее всего простить саму себя. После многих лет ледяного бесчувствия пришло раскаяние. И пусть душевная боль тяжким изломом переворачивала все ее существо, Илэни не желала избавляться от этой муки, страшась вновь впасть в безразличие. А когда нет чувств: ни любви, ни боли – нет и души.
День все ярче зажигал огни рассвета, утро сменилось полуднем. Впрочем, никакое солнце не рассеивало крепкий мороз за пределами башни. Эйлис все еще умирал…
Илэни, облачившись в изумрудное платье, рассматривала из окна спальни каменные равнины за пределами малахитовой башни. Где-то там, на юго-востоке, высилась ее смертоносная твердыня; впрочем, как только иссякала магия льора, жилище тоже немедленно приходило в упадок. Всё фальшивка, всё дешевая игра на публику без зрителей.
«Ни башни, ни талисмана… Ни прожитых лет… Все зло со мной, но как будто не я жила все эти годы», – подумала Илэни и устало вздохнула, заламывая руки, словно ожидая удара. Но двери спальни не затворились на замок, никто не приходил с докладом об аресте, как тогда, в тот страшный день. И все же незримые стены из воздуха держали чародейку в своей прозрачной тюрьме: она впервые боялась выйти и встретиться с бывшими врагами. Не находилось ни единого слова для оправдания. Инстинктивно она тянулась к Сарнибу за защитой, хотя понимала, что и он неоднократно пострадал из-за нее.
«Нет, не такой была Илэни раньше, даже до превращения. Нечего строить из себя стеклянную статуэтку, – подумала чародейка, решительно сжимая кулаки. – Правду говорил ячед: не захочет женщина меняться – ее никто не изменит. А захочет – так переменится за один день. Я захотела измениться, я это чувствую. Смелее, только смелее».
Никогда еще так не дрожала рука, протянутая к витой дверной ручке. В позолоте искаженно отражалось собственное лицо. Чтобы не оставаться один на один с этим отталкивающим образом, Илэни рывком открыла дверь.
Малахитовая башня поразила ее не убранством, а количеством обитателей. Ей то и дело встречался ячед: кто-то приветливо улыбался, кто-то угрюмо сторонился. И чародейка считала, что заслужила любое порицание, но никак не милостивые улыбки.
«Они, наверное, не знают, кто я… Не узнают меня. Я и сама себя не узнаю», – думала Илэни.
Башня встречала ее спокойными зеленоватыми тонами, белеными стенами и колоннами, мягкой светло-ореховой мебелью. Все олицетворяло равновесие и дружелюбие. Казалось, семь лет назад страшный пожар, устроенный Нармо и Илэни, не слизывал жадно узоры обоев, не испепелял страницы книг. Все по ее вине…
Только ли по воле дымчатых топазов? По их приказу она повесила на Сарнибу тяжкое бремя вины за свое проклятье. А он не заслужил. Даже если его невольное молчание на суде как-то повлияло на ее падение в бездну, то нынешний его поступок все искупил. И она никогда не сумела бы ничего дать взамен. Разве только… свое разбитое истосковавшееся сердце? Но достаточно ли?
От тяжких сомнений Илэни потерянно ходила по башне; складки длинного платья мягко шелестели на белом мраморе лестниц, а она все не находила себе места. Сарнибу занимался переустройством магической защиты, чтобы организовать надежную оборону портала янтарной башни. Илэни не отвлекала его, без талисмана ее магии хватало только на мелкие бытовые нужды.
Но малахитовый льор сам нашел ее на каменной скамье в искусственном саду, где полыхали алые розы, ее любимый сорт. Он подошел незаметно, потому что поскрипывание мелкого гравия скрадывали тихие переливы маленького фонтана, украшенного статуей русалки. Лицом та напоминала Илэни в ранней юности. Из-за таких совпадений, встречавшихся повсюду, чародейке порой чудилось, словно она всегда жила в этом замке, а не прибыла нежеланной гостьей.
– Как ты себя чувствуешь? – с участием спросил Сарнибу. Илэни растерялась, сжимая руки на коленях, словно застенчивая девочка. Непривычное тепло окатывало ее благодатной волной. Оно не имело ничего общего с каким бы то ни было низменным чувством: грязной страстью, желанием обладать или одержать победу. Понимание? Ощущение поддержки?.. Слишком непривычные слова для такой, как она.
– Все думаю… о своей силе. Которой теперь нет, – неуверенно начала Илэни, глубоко вдыхая, чтобы набраться смелости и рассказать правду, словно от этого сердце перестало