Тогда ее прозвали Юмги Каменной за несгибаемость, теперь же вот уже двести лет она носила скорбное имя Юмги Окаменевшая, и ржавчиной покрылись ее верный меч и доспехи.
Олугд сетовал на странные совпадения судьбы: как так вышло, что целый льорат избавился от напасти, а его Юмги осталась в заточении? За какие грехи? С какой целью? Чародей опасался, что уже слишком поздно и под каменным панцирем не осталось живого человека. Но за долгие дни одиночества в башне он сросся душой со своей статуей: понимал ее без слов, чувствовал ее печаль. Лишь выражение лица у нее не менялось, не возвращался прищур гордой орлицы, которая не боится бросать вызов льору.
«Отец скоро вернется, и мы снова пойдем на башню», – вспоминались ее уверенные слова, и со временем все их короткие дерзкие диалоги выкристаллизовались в мозгу болезненной бесценной памятью. А ведь где-то в циркониевой башне остались верные подруги и соратницы воительницы. Что было с ними?
Олугд ощутил себя виноватым: после окаменения возлюбленной он создал себе идеал, идола в прямом и переносном смысле. И напрочь забыл о словах отца, что башня должна служить приютом каждому нуждающемуся. Значит, он превратился в такого же сумасшедшего прожигателя жизни, как и прочие льоры-агрессоры. Кто-то тратил отведенное время на пирах и в неге ласк доступных женщин, кто-то засушивал свою душу над книгами. Но какой толк от знаний, если они не отзываются желанием кому-то помочь? Мир бесконечен своими тайнами, но без людей некому и не для кого их постигать. Олугд же искал в книгах с одержимостью безумца способ оживить одну лишь Юмги.
«Мне не нужны твои подарки, принц. Мой главный подарок – это свобода простых людей от гнета льоров», – доносился отчетливый голос из прошлого. Олугд даже вскочил с каменной скамьи в саду и нервозно обернулся, взметнув серебряные полы туники. Он все еще надеялся, что чудо исцеления от каменной чумы дошло и до Юмги.
Но к концу третьего дня всеобщего ликования чародей осознал, что мироздание поставило его, и только его перед неким сложнейшим испытанием. Предстояло что-то переосмыслить, притом как можно скорее. Они ведь все при исцелении Илэни уловили что-то невероятное, внеземное, словно мудрость исконных начал открыла тайну всеединства. Но оно ускользнуло из сознания в тот раз, потому что Олугд кинулся за Инаи.
Чародей снов бродил насупленный, как снеговик весной, однако вряд ли таил на кого-то зло. Скорее, оправданную детскую обиду.
«И это всё? Ведьма, которая убила моих родителей, не получила никакого наказания?» – твердил он, оставаясь с Олугдом вдвоем. Тогда Инаи не стеснялся гневных слез, не боялся предъявлять претензии, потому что Сарнибу не услышал бы. Он слишком долго ждал возвращения своей возлюбленной, настоящей, а не укрытой топазами. Олугд понимал в той или иной мере обоих. Потерю Инаи уже никто не искупил бы, но и Сарнибу не лгал, когда доказывал, что топазовая чародейка без талисмана невероятно изменится. У Илэни – топазы, у Юмги – каменный саркофаг, однако гордая воительница не поднимала оружие для напрасного кровопролития.
– Юмги, а какая ты на самом деле? – впервые спрашивал Олугд, приближаясь к статуе. Все эти годы он любил созданный им образ, но ведь они так и не успели по-настоящему узнать друг друга. Тогда, давным-давно, Олугд вовсе не намеревался помогать в восстании против льоров. Теперь, когда они все узнали горькую правду о происхождении знатных фамилий, каждый из уцелевших первым двинулся бы против старых жестоких порядков.
Трусы! Какими же они все оказались трусами! Не позволяли ячеду развиваться даже без магии, намеренно отупляли его, не раскрывали секреты лечения многих болезней, прятались от них в башнях, все выше и выше, все дальше и дальше. И все из-за записанного на подкорке страха, что кто-нибудь из ячеда прикоснется к случайно попавшемуся талисману-самоцвету и услышит его пение, разрушая все удобные сытые мифы.
Наверное, за равенство льоров и ячеда боролся Огира – может, он что-то понял. Или ему рассказали, или инстинктивно он догадывался: нет глухих и слышащих, нет избранных и проклятых, нет право имеющих и ничтожных. Все равны!
И об этом не писали ни в одной библиотеке чародеев, потому-то за двести лет прилежных трудов Олугд из пылкого юноши превратился в унылого книжного червя, но так и не приблизился к разгадке. Он присвоил окаменевшую Юмги как еще один бесценный трофей, возвел свои страдания в абсолют, словно похоронив их под стеклянным саркофагом. Он боялся по-настоящему любить, опасался, что последнее признание воительницы предстало лишь порывом отчаяния перед жуткой участью, а не проявлением истинных чувств.
– Юмги, мне ведь придется тебя заново завоевывать, – говорил по давней привычке Олугд. – Я совершенно не знаю, какая ты на самом деле. Я не видел тебя. Сначала смотрел через призму восприятия моего отца, потом через приукрашенный кристалл твоей… нет, не гибели. Сна! Эйлис спит. Видишь, он пробуждается? Что же ты?.. Или тебе снится слишком сладкий сон, где все равны? Но посмотри, Юмги! Здесь, в малахитовом льорате, прямо сейчас настает твой идеал. Юмги… Юмги… Да, мы все затеряны в снах Эйлиса.
Олугд стер выступившие на глазах слезы, уже не такие, как в юности, не жаркие и безудержные. За двести лет он разучился слишком ярко выражать свои эмоции, к лучшему – так оказалось надо в этом жестоком мире, в котором чудеса вечно проливают свою благодать на кого-то другого.
И все же… что сделал он, спас ли кого-то, подал ли кому-то руку? Восставший ячед в свое время приютил его покойный отец, да и все хорошее для развития льората делал тоже только он. Сын же прогуливался по садам, краснел при виде своей недостижимой воительницы и вовсе не готовился к мудрому справедливому правлению, даже не пытался стать отважным воином. Потом… сотворил себе кумира, не вспоминая о настоящей Юмги. Она бы не хотела спастись одной из разрушенной башни. Тогда, конечно, не оставалось выбора, собирались в спешке, но с тех пор Олугд не возвращался в свои владения. Ведь рядом с ним оставалась Юмги, казалось, большего и не требовалось.
Но теперь он в полной мере осознавал, что ее бы не устроил такой расклад, потому что спасаются