«Правильно, саркофаг нерушим», – внезапно с омерзением вспомнился голос Нармо в тот день, когда они сошлись в роковом поединке.
Олугд энергично вскочил, забыв о меланхоличной дреме, в которую погружался переполненный печалью дух. Если саркофаг был нерушим, значит, и все подруги-соратницы Юмги, все ее друзья и знакомые остались на тех же местах, где их настигла каменная чума. В этом состояло единственное ее преимущество: серая порода обладала такой прочностью, что ее не брали даже когти-мечи льоров.
– Юмги! Мы вернемся в наш льорат! Мы вернем к жизни всех твоих подруг! Всех друзей! Твоего отца! Всех! – воскликнул воодушевленно Олугд, оббежав раз пять вокруг статуи. Только спустя пару минут он заметил, что из-за кустов за ним наблюдает Инаи и глядит как на сумасшедшего. Друг ничего не сказал, только украдкой пожал плечами и пошел своей дорогой дальше по башне, которая превратилась в кипящий работой городок.
– Мы должны вернуться в наш льорат! Да, не бежать от каменной чумы, – сбивчиво твердил самому себе Олугд.
Однако вновь остановился подле статуи, раскинув руки, словно у механической игрушки кончился завод. Лихорадочная жажда деятельности разгоняла по жилам адреналин, но не подсказывала, каков первый шаг к настоящей разгадке.
«Но у меня нет талисмана», – вспомнил Олугд. Он все еще считал, что Сарнибу расколдовал свои владения, отдав им мощь самоцвета. В таком случае вставал вопрос, почему сам льор не лишился магии. Напротив, малахитовый чародей, казалось, сделался сильнее, чем раньше, а его коренастая фигура – выше. Он превратился в защитника всех людей и животных, и к тем и к другим он находил верный подход, легко договаривался со всеми. Но, может, в том состояла особенность его камня?
Олугд тайно завидовал такой силе: ему-то едва хватало магии на бытовые мелочи, которые он не привык делать руками, например заправлять покрывала на кроватях. Или же все оттого, что раньше он слишком надеялся на силу фамильной реликвии?
Молодой чародей крепко задумался, замерев на месте. Лишь в саду шелестела вода, и Юмги застыла посреди сплетений трав и цветов прекрасной мраморной нимфой. Но не украшают сады живыми статуями! Живым не поклоняются, не возводят в абсолют, не создают свой персональный культ. С живыми идут вместе через все трудности и невзгоды судьбы, возможно, в чем-то спорят, но всегда заботятся друг о друге.
«Готов ли я заботиться о живой Юмги так же, как заботился о статуе? Нет, не так же, по-другому, не как алчный колдун к сокровищу. Относиться как человек к человеку, к равной: считаться и с ее характером, и с ее идеалами».
Чародей нервно выдалбливал носком сапога ямку в щебенке парковой дорожки. Он прислушивался к пробудившимся чувствам, новому взгляду на мир. До этого он считал себя почти идеалом, порядочным и честным. Но был ли он достаточно честен по отношению к самому себе?
«Юмги! Оживи! Пожалуйста. Ты бываешь несносной, бываешь резкой. Но я уже не тот глупый мальчишка!» – мысленно говорил Олугд, устремляя все свои помыслы к статуе. Однако по-прежнему ничего не происходило. Олугд безнадежно опустил плечи: он пытался. Да-да, он слишком много пытался, как прилежный ученик, по привычке оглядывающийся на одобрение отца, но слишком мало делал, словно вечно репетировал, готовился к настоящей жизни.
Он отрабатывал на драматичной влюбленности истинное чувство. Он поклонялся Юмги, зато Сарнибу любил и Илэни, и младших товарищей, и простой народ – по-настоящему, со всей полнотой отдавая переполнявшее его сердце тепло.
«А что я испытывал к Юмги? Первую юношескую влюбленность, а потом служение идеалу. Но ведь это не любовь», – осудил себя Олугд. Он постепенно улавливал неопределенное ощущение без названия, что-то на грани звука и мысли, что-то, больно и радостно томившееся под грудиной и под кончиками пальцев. Душа? Ее отклик на Душу мира? Руки задрожали, словно нащупали что-то. Линии? Линии мира? О них говорил Раджед?
Струны и песня. Весь мир – великая симфония, музыка души. Олугд закрыл глаза, чтобы лучше слышать. Он представлял своего отца, его заветы, вспоминал каждого из прибывших в башню беглецов, каждую из отряда Юмги.
«Лекарство от чумы окаменения – любовь», – донесся голос – не то собственные мысли, не то чье-то откровение. Песня самоцветов обращалась в слова и находила понятный для ожившей воли язык.
– Юмги! Любимая! У меня нет талисмана, но если настало время чудес, то он и не нужен. Юмги! Вернись! Пожалуйста! Я был глупым принцем, пытался подкупить тебя бессмысленными подарками. Но я полюбил тебя с первого дня нашего знакомства. По-настоящему.
Слова на миг заглушили песню, но они переполняли, рвались стремлением к несбыточному счастью. Теперь бы он встал плечом к плечу с Юмги в борьбе против Нармо. С мечом, а не с магией белоручки отстаивал бы родной льорат, отвоевывая у вероломного врага по́том и кровью. Если бы только Юмги вернулась! Вот он! Прямо перед ней стал другим человеком, по-настоящему честным с собой и окружающими.
Но прошла минута, вторая, третья… Песня мира постепенно затихала. Неужели для великой магии им требовалось только собраться всем вместе? Неужели его сила была способна только поддерживать более могущественные камни? Нет, они не имели значения! Лишь жизнь имела значение!
И все же отчаяние пронизало душу свинцовой шрапнелью, отравляя напрасным ожиданием. Олугд застыл, подавшись к статуе, и распростер руки, точно крылья. Неужели ничего не менялось? Но он слышал! Он слышал песню, ту самую, вне слуха и восприятия, – дух Эйлиса отвечал, замирал и вновь свивал струны рычагов мироздания. Молодой чародей не управлял ими, он следовал совету Сарнибу: никого нельзя заставить, принудить силой, возможно лишь договориться. И Олугд всем существом просил возвращения Юмги из каменного плена. Таким было его испытание будущего правителя земель своего льората. Пусть пока и скрытых камнем. Но неужели все оказалось напрасным?
Олугд всматривался в малейшие изменения каменной статуи, где-то на границе сознания застыла тонким пронзительным звоном одинокая струна. Под ее едва различимый гул создавалось ощущение полета. Но наверх или в бездну? И когда ее звучание достигло пика, пронзив сердце